На смерть куртизанки Живые розы у надгробья, Как вызов мертвой куртизанке. Глядит любовник исподлобья На красоты твоей останки. Все выжато, как грозди спелые, Все выпито до капли. Баста. Молчат уста окаменелые, Уста, целованные часто. Любовь и смерть, как две соперницы, Здесь обнялись в последней схватке. А людям почему-то верится, Что все, как надо, все в порядке. Вот только розы вянут. Душно. Да воском кисея закапана. И кто-то шепчет равнодушно О недостаточности клапана. «Неприхотливый одуванчик…» Неприхотливый одуванчик Был по-весеннему заманчив, Когда вплетала я в венок Впервые горький стебелек. Мне вкус его знаком был с детства — Природы-матери наследство. Мне позабыть его нельзя, По свету белому скользя. Пускай слабею и ропщу, — Я одуванчик отыщу. «Давно с недугами знакома…» Давно с недугами знакома, И старость у меня как дома, Но все же до сердцебиения Хочу весны, ее цветения, Ее пленительных тревог И радостей (прости мне бог). Со сроками вступаю в спор. И до каких же это пор? Пора бы знать, что эти сроки Неоспоримы и жестоки. Они как длительный конфуз Для престарелых наших муз. Стихами горбится подушка. Стыдись, почтенная старушка, И «поэтических затей», И одержимости своей! Усни. Сложи на сердце руки, И пусть тебе приснятся внуки, Не элегический сонет. Увы! Сонетов больше нет, Но есть молчанье у порога, Где обрывается дорога. «Все в этом мире приблизительно…» Все в этом мире приблизительно: Струится форма, меркнет свет, Приемлю только умозрительно И образ каждый, и предмет. А очевидность примитивная Давно не тешит глаз моих. Осталась только жизнь пассивная, Разгул фантазии да стих. Вот с ним, должно быть, и умру я, Строфу последнюю рифмуя. «Здесь распластано тело мое…»
Здесь распластано тело мое. Птичий голос, хваля бытие, Все твердит заклинанье свое: «Ти es Dieu, tu es Dieu, tu es Dieu». Но доносит мне голос едва Святотатственные слова, И бездумна моя голова, И плывет надо мной синева, И растет надо мною трава, Превращается жизнь в забытье, Превращается в эхо свое, — Tu es Dieu, tu es Dieu, tu es Dieu. «Есть к стихам в голове привычка…» Есть к стихам в голове привычка, А рифмы всегда со мной, Вот и эти напела мне птичка Нынче в Кавголове, под сосной. Вероятно, инкогнито местное, Серогрудка какая-нибудь Заурядная, малоизвестная Растревожила щебетом грудь. И не сдерживая ликования, Славит новую эту зарю И мое с ней сосуществование, О котором в стихах говорю. «Там, в двух шагах от сердца моего…» Там, в двух шагах от сердца моего, Харчевня есть — «Сиреневая ветка». Туда прохожие заглядывают редко, А чаще не бывает никого. Туда я прихожу для необычных встреч. За столик мы, два призрака, садимся, Беззвучную ведем друг с другом речь, Не поднимая глаз, глядим, не наглядимся. Галлюцинации ли то, иль просто тени, Видения, возникшие в дыму И жив ли ты, иль умер, — не пойму… А за окном наркоз ночной сирени Потворствует свиданью моему. «Из бесформенной хляби доносится вдруг…» Из бесформенной хляби доносится вдруг: «Вас приветствует старый, давнишний друг. Может, вспомните дачу на взморье под Ригой, Вы разучивали в то лето Грига. И особенно нравилась Вам когда-то В ми миноре стремительная соната». Этот голос врасплох. И в ответ я молчу. Осторожная память погасила свечу, И на ночь стало все в этом мире похоже. И откуда тот голос — неведомо тоже. «Хамелеоны пестрых слов…» Хамелеоны пестрых слов, Коварство их и многоличье… Спасай меня, косноязычье! Дай рык звериный, горло птичье, Заблудшего оленя рев! Они правдивей во сто крат И во сто крат красноречивей, Когда поют с природой в лад, Когда в бесхитростном порыве О бытии своем вопят. Будь как они! Завидуй им, Они одни чисты, как пламя, О чем не ведают и сами, А мы лукавим, мы мудрим, И между слов змеей скользим, И ускользаем за словами. |
