«Этот год нас омыл, как седьмая щелочь…» Этот год нас омыл, как седьмая щелочь, О которой мы, помнишь, когда-то читали? Оттого нас и радует каждая мелочь, Оттого и моложе как будто бы стали. Научились ценить все, что буднями было: Этой лампы рабочей лимит и отраду, Эту горку углей, что в печи не остыла, Этот ломтик нечаянного шоколаду. Дни «тревог», отвоеванные у смерти, Телефонный звонок — целы ль стекла? Жива ли? Из Елабуги твой самодельный конвертик,— Этих радостей прежде мы не замечали. Будет время, мы станем опять богаче, И разборчивей станем и прихотливей, И на многое будем смотреть иначе, Но не будем, наверно не будем счастливей! Ведь его не понять, это счастье, не взвесить! Почему оно бодрствует с нами в тревогах? Почему ему любо цвести и кудесить Под ногами у смерти, на взрытых дорогах? «По радио дали тревоги отбой…» По радио дали тревоги отбой. Пропел о покое знакомый гобой. Окно раскрываю, и ветер влетает, И музыка с ветром. И я узнаю Тебя, многострунную бурю твою, Чайковского стон лебединый, Шестая, — По-русски простая, по-русски святая, Как родины голос, не смолкший в бою! «Непредвиденный случай…» Непредвиденный случай, Иль удача моя, Или просто живучей Уродилася я,— Но была не легка мне Участь, — день изо дня, Так вот, с камня на камень Перепрыгивать пламень Над пучиной огня. Угадать направленье, Сил удвоить запас, Чтобы ни на мгновенье Дальний берег спасенья Не терялся из глаз. Верить, верить со страстью В этот берег, такой Очевидный, что счастья Слышать пульс под рукой… О какой же геройской Говоришь ты судьбе? Это все только поиски Троп, ведущих к тебе. «Старик Кутузов…» Старик Кутузов, Лукавая лиса, Загнал французов В Смоленские леса. Была удача Сто тридцать лет назад! Теперь иначе Спасем мы Ленинград. Хитрей подъедем, Не в лес пошлем врага И не к медведям, А к черту на рога! У трофейной пушки
Стоит короткая, как жаба, Пудовую разинув пасть. И преисподняя могла бы Такое чудище проклясть. Гляди, — вот этой раскоряке Мишенью дивный город был! Адмиралтейства шпиль, Исакий, — По ним огонь ее палил. Ей вырвали из глотки жало И выбросили из игры В музей, — а больше бы пристало Такой лететь в тартарары! Памяти А. Н. Толстого (1945–1946) «Давность ли тысячелетий…» Давность ли тысячелетий, Давность ли жизни одной Призваны запечатлеть мы, — Все засосет глубиной, Все зацветет тишиной. Все сохранится, что было. Прошлого мир недвижим. Сколько бы жизнь ни мудрила, Смерть мне тебя возвратила Вновь молодым и моим. I. «…И снится мне хутор за Волгой…» …И снится мне хутор за Волгой, Киргизская степь, ковыли, Протяжно рыдая и долго, Над степью летят журавли. И мальчик глядит босоногий Вослед им и машет рукой: — Летите, счастливой дороги! Ищите весну за рекой! И только по сердцебиенью, По странной печали во сне Я вдруг понимаю значенье Того, что приснилося мне. Твое это детство степное, Твои журавли с высоты Рыдают, летя за весною, И мальчик босой — это ты. II. «Я вспоминаю берег Трои…» Я вспоминаю берег Трои, Пустынные солончаки, Где прах Гомеровых героев Размыли волны и пески. Замедлив ход, плывем сторонкой, Дивясь безмолвию земли. Здесь только ветер вьет воронки В сухой кладбищенской пыли, Да в небе коршуны степные Кружат, сменяясь на лету, Как в карауле часовые У древней славы на посту. Пески, пески — конца им нету. Мы взглядом провожаем их И, чтобы вспомнить землю эту, Гомера вспоминаем стих. Но все сбивается гекзаметр На пароходный ритм винтов… Бинокль туманится — слезами ль? Дымком ли с дальних берегов? Ты говоришь: «Мертва Эллада, И все ж не может умереть…» И странно мне с тобою рядом В пустыню времени смотреть, Туда, где снова Дарданеллы Выводят нас на древний путь, Где Одиссея парус белый Волны пересекает грудь. |
