Тишина День странно тихий. Он такой, Каким давным-давно уж не был. И мы, как воду, пьем покой Непотревоженного неба. Нам тишина — почти обновка, Почти что — возвращенный рай, Уже на прежних остановках Спокойно люди ждут трамвай. И гусеница ребятишек По солнцу в ближний сквер ползет. Теперь ничто их не спугнет, — Капель одна с весенней крыши На них, быть может, упадет. О город мой! Дышать мне вольно, В лицо мне веет ветер твой, — Что ж мне не весело, а больно Глядеть в просторы за Невой? И думать пристально, бесцельно О тех, кого я не верну, Кто пал за Пулково, за Стрельну, За нас, за эту тишину… «Сердце трудное не радо…» Сердце трудное не радо, Чем его ни ублажай, Даже солнцем Ленинграда, Даже тем, что снова май. Память зреет, память мучит, И не мил мне белый свет. И не праздновать бы лучше Мне на празднике побед! По пятам за мною следом — Тени, тени… Сколько их! Салютуя всем победам Всех соратников живых, Подымают к небу чашу, Молят, чашею грозя: Причаститесь кровью нашей, Ею брезговать нельзя! «Майский жук прямо в книгу с разлета упал…» Майский жук прямо в книгу с разлета упал, На страницу раскрытую — «Домби и сын». Пожужжал и по-мертвому лапки поджал. О каком одиночестве Диккенс писал? Человек никогда не бывает один. «Если птица залетит в окно…» Если птица залетит в окно, Это к смерти, — люди говорят. Не пугай приметой. Все равно Раньше птиц к нам пули залетят. Но сегодня, — солнце ли, весна ль, — Прямо с неба в комнату нырнул Красногрудый, стукнулся в рояль, Заметался и на шкаф порхнул. Снегирек, наверно, молодой! Еле жив от страха сам, небось. Ты ко мне со смертью иль с бедой Залетел, непрошеный мой гость? За диван забился в уголок. Все равно! — к добру ли, не к добру, Трепетанья птичьего комок, Жизни дрожь в ладони я беру, Подношу к раскрытому окну, Разжимаю руки. Не летишь? Все еще не веришь в глубину? Вот она! Лети, лети, глупыш, Смерти вестник, мой недолгий гость! Ты нисколько не похож на ту, Что влетает в комнаты, как злость, Со змеиным свистом на лету. «Лето ленинградское в неволе…»
Лето ленинградское в неволе. Все брожу по новым пустырям, И сухой репейник на подоле Приношу я в сумерках к дверям. Белой ночью все зудит комарик, На обиды жалуется мне. За окном шаги на тротуаре — Кто-то возвращается к жене… И всю ночь далекий запах гари Не дает забыть мне о войне. Гроза над Ленинградом Гром, старый гром обыкновенный Над городом загрохотал. — Кустарщина! — сказал военный, Махнул рукой и зашагал. И даже дети не смутились Блеснувших молний бирюзой. Они под дождиком резвились, Забыв, что некогда крестились Их деды под такой грозой. И празднично деревья мокли В купели древнего Ильи. Но вдруг завыл истошным воплем Сигнал тревоги, и вдали Зенитка рявкнула овчаркой, Снаряд по тучам полыхнул, Так неожиданно, так жарко Обрушив треск, огонь и гул. — Вот это посерьезней дело! — Сказал прохожий на ходу, И все вокруг оцепенело, Почуя в воздухе беду. В подвалах затаились дети, Недетский ужас затая. На молнии глядела я… Кого грозой на этом свете Пугаешь ты, пророк Илья? «А муза не шагает в ногу…» А муза не шагает в ногу, — Как в сказке, своевольной дурочкой Идет на похороны с дудочкой, На свадьбе — плачет у порога. Она, на выдумки искусница, Поет под грохот артобстрела О том, что бабочка-капустница В окно трамвая залетела, О том, что заросли картошками На поле Марсовом зенитки И под дождями и бомбежками И те и эти не в убытке. О том, что в амбразурах Зимнего Дворца пустого — свиты гнезда И только ласточкам одним в него Влетать не страшно и не поздно, И что легендами и травами Зарос, как брошенная лира, Мой город, осиянный славами, Непобежденная Пальмира! |
