Той осенней ночью как–то внезапно наступил летний день. Здоровский такой, пахнущий травой и цветами; в обе стороны тянулась просёлочная дорога: влево — деревня, вправо — горизонт и поля, поля… Не сильно грозный пейзаж, это вам не ночной лес. Наоборот, спокойно всё — аж тошно! И на душе тоже — спокойно. Ни бежать не хочется, ни прятаться; разве только подальше отойти от деловитой пчелы, мало ли, ужалит. А трава–то какая высокая — какой там по пояс, тут по плечи! И пахнет классно, точно мёдом. Пускай сон — ну и что? В таком сне и подольше задержаться не грех. Сколько лет мне хорошие сны не снились? Обычно, если вижу чего, так ад–ужас–преисподняя. Может, тут сейчас чего страшное начнётся? Змей Горыныч там налетит, я не знаю? Если налёт и планировался, то с ним вышла заминка. Никаких угроз — только фырчит далеко–далеко, на другом конце поля, трактор. Хорошее место, хоть и не люблю природу; сюда б сейчас ноут, да с бесплатным инетом — сиди, кайфуй! Никакой бабы Светы, никаких Вовкиных нудных бесед. Хотя ладно, уточним заказ к воображению: ещё лимонадику бы, холодненького… И тут на меня с разбегу налетели. — Не подходить! У меня оружие! Стрелять буду! — так ему, сумасшедшему, который тут носится, так! Я брыкалась с минуту, пока не сообразила: не чудовище вдруг выбежало из высокой травы, а девчонка. Худющая, ужас просто, и одета совсем не по–летнему: юбка до полу, и рукава, хоть и закатанные, а всё равно длинные. А коса–то какая! Прям как в советских мультиках рисуют — чуть не до земли. Только Василисы Прекрасные больше светленькие, а эта — брюнетка. И руки грязные, пыльные, будто на огороде копалась и не вымыла. — Не надо стрелять! — испугалась, видно, даже руки на груди сложила, будто молится. Ненормальная, что ли? Это сон, конечно, а только всё равно соображать надо: в руках у меня пусто. Не из пальца же палить буду, в самом деле! — Ой! — вдруг всплеснула руками девчонка. — Не наша! И глазищи — круглые–круглые, вот–вот из орбит вылезут. — А «ваша» — это в смысле? — я даже испугалась слегка, и попятилась: мало ли, ненормальная. А рубашка на самом деле смирительная, потому и рукава такие длинные. Но девчонка, перекинув через плечо тяжёлую косу, махнула рукой: — Громская*! Я тут, в деревне, всех знаю, ты не наша. И одежда чудная. Ты, наверное, в соседнее село шла и заблудилась, да? — А что так — в соседнее, — чисто машинально получилось, ну, такое вот у меня обострённое чувство противоречия, — может, я к вам, дедулю там навестить. Девчонка огляделась и встревоженно заговорила, будто боялась, что услышат: — Нет, у нас в городе никого нет. Все здесь живём, все друг другу родня. Точно, не наша ты. — Ладно, ладно, не ваша так не ваша, не претендую. А ты чего неслась–то? Гонятся за тобой, что ли? И вдруг она стала белая, как сметана, и присела, будто спрятаться в траве решила. Я тоже пригнулась — мало ли! Всё лучше, чем случайно по башке получить. А трясётся–то эта девчонка как — точно боится. Напрямик, что ли, спросить? Но прежде, чем я заговорила, меня схватили за руки, и она зашептала: — Помоги мне, а? Ты ж городская, ты уедешь. А меня искать будут, ой, а если найдут… — Да не тарахти ты! Тебя как звать–то? — я людям вообще–то особо не верю, чтоб с первого взгляда; а тут — поверила. Девчонка по–настоящему тряслась, чуть не плакала. Кажется, если б я ещё с секунду помолчала, она бы мне и руки целовать начала. — Фотька я, то есть, Фотина Никаноровна. Не хочу я в Громске оставаться, ой, не хочу! В город уеду! — Так поезжай, а я тут при чём? — странные у меня сны в последнее время, ох, странные! Настоящие почти что. Фотька жалобно округлила глаза, сжала губы и вдруг выпалила: — Я замуж хочу! Опа. Ладно, это было внезапно. Девчонке–то лет пятнадцать, ну, максимум — мне ровесница. Чего за свадебная лихорадка среди подростков, мне кто–нибудь подскажет? Фотина тем временем говорила и говорила, почти бессвязно: — Папенька строгий, не позволит… Верующий он, а Николаша в Бога не верит, креста на нём нет… Ой, беда, беда! Не убегну, придётся за Фёдора идти! Так. Есть суровый папашка, ещё одна штука. Есть некий Фёдор — видно, местный. А ещё есть Николаша, к которому Фотька и намылилась сбегать. Всё поняли, едем дальше. — Николаша шофёр, часто тут бывает, проездом. А ещё станция недалеко есть, вон по той дороге идти, там поезда, в самый Ленинград. Я думала — билет куплю, станцию проеду, а там меня Николаша подберёт, в Москву поедем! Папенька тогда в Лениграде искать будет, про Москву не подумает. Прям шекспировские страсти, Ромео и Джульетта. План у Фотьки, конечно, был весь в дырах, точно сделанный из сыра; но кто я такая, чтоб её разубеждать! — Такая жуть берёт, как подумаю — ехать куда, одной… Уж лучше сразу к Николаше — и в Москву! Так поможешь? — Чего делать–то?! — всё, мозг сварился. Может, говори она чуть помедленней или погромче, я бы ещё поняла. А так, уж извините, упорно создавалось впечатление, что я перегрелась и что–то пропустила. — Ой, я не сказала?.. Волнуюсь, прости! Давай одеждой поменяемся, а? Я билет тебе отдам, до Ленинграда… Мы так–то похожи, тебя за меня примут! Я задумалась. Питер — что вообще в голове у девчонки, если она переименование города пропустила? — конечно, город красивый, спору нет. И друзья там вроде какие–то были у деда, может, пустят переночевать, а если повезёт, и в Москву отвезут… Да о чём я вообще, это ж долбанный сон! — Ладно. Давай только по–быстрому! — Ой, спасибо! — Фотька, даже стаскивая кофту, не переставала трещать, — А правда — в городе дома высокие, до неба? А ещё там в театре играть можно. Актрисой буду, самой настоящей! Папенька говорит, грех это — на сцене корчиться, а Николаша помочь обещал, говорил, учиться устроит. Ну и трещотка! Зато радостная какая, глаза горят. Снова грустью кольнуло — вот такую бы внучку моей бабке! И покорная вроде бы, и скромная, и в театре играть хочет. Но закон подлости не дремлет: я не хочу — меня на сцену пинками гонят, а у Фотьки шиворот–навыворот всё. В моей одежде мы стали ещё больше похожи; правда, у меня теперь волосы светлее, почти рыжие, но кто заметит! Фотина ещё раз посмотрела по сторонам, одёрнула блузку, достала из небольшой сумки на поясе ножницы… И — раз–два! — отчекрыжила роскошную косу. — Ты чего?! — блин, смотреть больно на такое святотатство. Вот что грех, на самом–то деле! Была красна девица, а осталась с короткой, почти мальчишеской стрижкой. — Надо так! У тебя волосы короче, чем мои. Ну никак нас не спутают, как платком ни укрывайся! А так — косу найдут, знать будут, что отстригла. На просёлочной дороге тем временем показался автомобиль — крохотный грузовичок. Я думала, Фотька в траву кинется, а она наоборот, чуть не под колёса, и руками размахивает, правда, не кричит, боится, видно. Из кабины высунулся шофёр — молодой совсем, как его за баранку–то пустили? Он подхватил Фотьку, что–то спросил, а потом они посмотрели на меня — вдвоём. И Николаша — он это, больше некому, — спросил: — Как тебя звать–то? — Виктория, — обстановка, что ли, так подействовала, а может, выражения лиц участников, что я представилась полным именем. Фотька захлопала в ладоши: — Красивое имя! Вот будет у нас дочка — так и назову! Думала, Николаша от таких разговоров шарахнется или вообще уронит свою суженную. Нет, вроде ему нормально. Он улыбнулся — широко–широко, а Фотька, передав мне билет, юркнула в кабину. И уехали оба. Быстро, только клубы пыли поднялись. Ладно. Обещала, значит, выполню. Вроде станция по той дороге? И я в самом деле пошла, как можно быстрее, путаясь в длинной юбке. Я, конечно, этого самого папеньку с жутким имечком Никанор не знаю, да только и желанием узнать не горю. Вдруг что–то громко зазвенело — я что, на путях встала и не заметила?! Нет. Это телефонный звонок. В настоящей, не приснившейся, квартире. Уже слышно возмущённое ворчание, шлёпанье босых пяток — и баба Света в коридоре ворчливо протянула: — Шесть утра! Вы соображаете, во сколько звоните?! Да плевать мне, кто вы и откуда! Вы хоть понимаете… Вдруг стало тихо, и я пожалела, что не могу расслышать то, что сейчас говорят бабушке на том конце провода. Но прислушиваться и не потребовалось, потому что она заговорила снова: — … Да, я Романова, бабушка Виктории… Да, она с Катюшей в одном классе… Тут пауза повисла надолго, после чего бабушка уже не ворчливым полушёпотом, а во весь голос воскликнула: — … То есть как — пропала?!