Не люблю я слово «завтра», хоть тресни. «Завтра» — оно какое–то неконкретное, расплывчатое: целые двадцать четыре часа. И вот так ждёшь–ждёшь и думаешь: а вдруг встреча, та самая, к которой так готовишься, будет только вечером, а то и ночью? Бегать–то, суетиться начинаешь с утра, как проснёшься. Увы, трясучка оказалась напрасной: никто не спешил окликнуть возле подъезда, не топтался в школьном дворе. Предполагаемая встреча ощутимо откладывалась. В школу я стандартно опоздала. Да и как тут не опоздать, когда идёшь медленно, крутишь башкой туда–сюда? Потормозить бы ещё немножко — и пришла бы к первой перемене. У нас, как перерыв, вечно двери нараспашку, декоративный Юрик прилагается: учителя, ученики — все шастают на крыльцо, а то и за забор, покурить. Стоят, нейтральные, нотации друг другу не читают. Прям хочешь–не хочешь, а вспомнишь, что хищники на жертв у водопоя не бросаются. Прошла бы с толпой, и незаметно; а тут — пялься на ботинки, изображай раскаяние: — Юрий Саныч, пустите, а? Я больше не буду, понимаете, меня бабушка на ключ снаружи закрыла, пришлось ждать, пока с магазина вернётся, а потом я в лужу по дороге упала, переодеваться ходила… Тут неважно, на самом деле, что говорить: главное — не затыкаться. Юрик, он такой, легко перегружаемый: послушает, да и отмахнётся. Он в суть–то не врубается, так, слышит, много слов и незнакомых буковок. Ещё чуть–чуть — и нахмурится, надуется, руки на груди скрестит, и скажет…

— … Эх, и кто ж из вас, опоздунов, вырастет? Хочешь, как я, в сторожах сидеть? Опасное ж дело, неблагодарное… Иди, иди давай! Опасное, как же! Послушать таких бравых Рэмбо, так у нас каждый день и теракты, и пожары, и войны гражданские, полный, как говорится, боекомплект. А на деле — сиди, пятую точку у батареи грей, кроссворды разгадывай и вентили всякие в подвале закручивай, если вдруг уборщицам самим никак. Ну точно — бомбёжка круглосуточная, смерть рядом бродит. И вот только я прошла мимо надутого Юрика, как раздался звонок. Закон подлости, не иначе. С другой стороны, когда к училке проще подойти, да так, чтоб никто не спалил контору? Правильно — на перемене! Сунув руку в сумку, я погладила корешок «Белой магии». Со Светозаром, конечно, объяснюсь — не будет же он на меня вечно злиться, в самом деле! А пока будем использовать школу по назначению: учиться. И не какой–то там скучной ерундени вроде математики–химии–физики, а реально полезным штукам. Будет мне и главная роль в спектакле, и другие плюшки. Держись, мадам Гитлер! Пребывание в дурдоме — или где там она торчала последнее время? — на нашей дорогой классной не особо сказалось. Сидит, как обычно, размалёванная, из–под журнала зыркает. Кругом роятся третьеклашки, норовят побыстрее свалить из кабинета. Скорей бы! А то не при мелкоте же колдовать, в самом деле. Пропалят ещё. — Романова! — да, это уже не лягушка–квакушка. — Явилась, не запылилась! Надеюсь, у тебя была очень уважительная причина для прогула, потому что в противном случае… Она ещё что–то несла про все кары небесные, которые непременно обрушатся на мою голову, а я не слушала: вспомнить бы заговор, вызубренный накануне. Плохо у меня с памятью, ой, плохо…

— … Как всякий жалеет себя, так… ээ… пусть жалеет мой учитель меня, как там… — … Вопиющая безответственность и наглость… Ты что–то сказала? Глазищи–то у неё — прям мандельштамовские, тараканьи*. Хотя Мандельштам вроде про Сталина писал… А, Сталин, Гитлер — одна байда. Так и таращится, надувается, того гляди, лопнет! Ладно, была ни была! — Мария Валентиновна, а может, я главную роль в новогоднем спектакле сыграю, а? Вы же сами понимаете, не потянет Катька, завалит! Да над нашей школой все смеяться будут! — и взгляд поубедительнее, чтобы её волю взять, как пластилин — и перелепить, чтобы знала, как правильно себя вести. Изо всех сил я воображала самое глупое, что только могла придумать, с участием Катеньки. Воображаемая Катенька, эдакая прянично–мармеладная девочка, вся сочилась сахарным сиропом, так, что текли слюни и сводило челюсть. А что? Пусть не только у меня при виде нашей подлизы зубы болят! И мадам Гитлер покорно сморщилась, будто кусок лимона в глотку запихала; совсем теперь на старую обезьяну похожа! Представляю, какая рожа у Катеньки будет, как ей от ворот поворот объявят: соплями умоется наша сладенькая, однозначно! — Не получится. Вот так, как гром средь ясного неба! Я тотчас представила соковыжималку, гигантскую такую, и запихала туда классную: будем прессовать, давить! Волосы зашевелились, наэлектризовались, даже затрещало что–то; а она, жалкая, с обмякшим лицом, трясущейся челюстью, твердит: — В административных делах без порядка нельзя! Актёрский состав утверждён, менять нельзя. В другом спектакле — посмотрю, что можно сделать, а тут… нельзя! Никак! Сопротивляется, дрыгается! Если глаза у неё — тараканьи, то пусть будет на самом деле как таракан, а я тапочком побуду. Только представила — и мадам Гитлер, по–поросячьи взвизгнув, закрыла голову руками: ей, наверное, чудилось, что её вот–вот прихлопнут. И прихлопну! Какой там другой спектакль, мне сейчас надо! Чтоб и бабка заткнулась, и перед мамой покрасоваться, а не старуху уродливую из себя корчить. Но знаете? Чувство было такое, словно тугой резиновый мячик давишь: вроде только промнётся чуть–чуть, и сразу в другом месте раздуется. Из–под ноги выскальзывает: вроде давить–то не трудно, а вот на месте поди удержи! Очередной рывок — и мячик вывернулся, вырвался; лицо мадам Гитлер мало–помалу приобрело осмысленное выражение: — … О чём это я? Ах да. Опоздания могут оправдываться чем бы то ни было лишь тогда, когда не превращаются в систему. Впрочем, Романова, это не твой случай, так что… Ну её! Я выскочила за дверь, в шумный коридор. На душе — как кошки, причём не царапают, а гадят вовсю; раньше–то что угодно получалось, а тут — раз! — не вышло! Совсем недавно по одному тычку по–жабьи квакала, а главную роль мне дать — это, видите ли, слишком! Документы у неё, видите ли! Ну, оформила бы заново, тоже мне, проблема! Вообще, любят люди сами себе беды выдумывать: Юрик террористов воображает, мадам Гитлер — что кто–то смотрит в её несчастные бумажки. Уныло в школе, хоть головой об стены стучись: не смеяться же, в самом деле, вместе с малолетними дебилоидами, которые при слове «сосиска» ржут с передоза двусмысленности? А вот и однокласснички любимые: клубятся у кабинета Ласточки, литераторши. Она там, кажется, ещё трендит то ли про Гоголя, то ли про связь древних славян с ведическим буддизмом; не, я тоже мистику люблю, но не такую ж низкосортную и откровенно бредовую! Отлетается когда–нибудь эта Ласточка, точно говорю. Ладно, будем улучшать настроение через Леську: сейчас, от мыслей о неудаче отделаюсь — и вперёд, лапшу на ушах развешивать. Фиг бы с ней, с главной ролью. Пусть Катенька на сцене покривляется, порадуется деточка: авторитета у меня точно побольше, чем у неё, будет! Подумаешь, учительская любимица: меня зато в школе уважать будут, сплетничать про меня, вопросы всякие задавать. И вообще, чего с какими–то спектаклями маяться? Вот попрошусь у Стеллы, чтоб меня в массовку пропихнула, буду с ней сниматься, и посмотрим, кто тогда круче! — Говорят, у неё парень взрослый! В институте учится, — Маринка вроде шептать пытается, а басит всё равно, не хуже Шаляпина. Я б заурчала, только, боюсь, поймут неправильно. Это же круто, когда про тебя говорят! Потому что разговаривают только про важных людей, а про тех, кто ничего не стоит, и болтать не будут. — Ага, точно! В Литературном. Он у неё поэт, представляешь? Говорит, мол, я — Франческо Петрарка, а ты — моя Лаура … Стоп, а вот такого я не говорила! С другой стороны, чего с Леськи–то взять? Ей тоже подвыдумывать охота. Словечки–то какие, прямо как из бабушкиных любимых сериалов! Петрарка, Лаура… Каноничнее бы, конечно, припомнить Данте и Беатриче, но что поделаешь, фантазия — она такая, без вопросов несётся… — Да вон она! Кать! Кать, скажи, твой–то тебя Лаурой называет, да? Чего?! Кажется, теперь я знаю, как это, когда в соляной столб превращаешься. А Катенька вырулила, трогательная такая, губки бантиком, бровки домиком, разве что нимб из ёлочной гирлянды не прикрутила. Мученица, блин! И хихикает, жеманится: — Ах, мой Кирюшенька такой творческий человек, такой увлекающийся! Правда, у Лауры с Петраркой не вышло ничегошеньки, а у нас, надеюсь, конец будет посчастливее! Дрянь, дрянь, вот же дрянь! Это у меня взрослый парень, а не у неё; это на меня, на меня должна так смотреть Леська, с приоткрытым ртом, с дёргающимся носиком. Нет бы ей, твари, подвинуться! Что ж за день такой сегодня?! И колдовать не получается, и Катенька опять одеяло на себя тянет. А ведь выдумала, наверняка выдумала! Нет у неё никакого Кирюшеньки. А если есть даже, то точно какой–нибудь страшный, прыщавый; подцепила его себе, чтоб меня отодвинуть подальше, типа, знай своё место! Да чтоб ей, гадине, провалиться! — Куда! — попытался преградить путь Юрик, но я уже выскочила во двор. Школа–школа, я не скучаю; обойдутся сегодня и без меня!