Под ногами еле слышно шуршат мелкие камешки — ими усыпана вся дорожка, ведущая к детской площадке. Доносится издалека счастливый смех гуляющих малышей и взбудораженные голоса их мам. Солнце тоже смеётся — по–своему. Бьётся о колено при каждом шаге пакет со спортивным костюмом и кроссовками. Завтра, конечно, придётся объяснять, почему прогуляла физкультуру — но только завтра, а пока — свобода.

Не хочу домой.

Дома опять уроки, даром что впереди выходные, опять силой впихиваемый суп с разваренным луком, опять «Вика, не подходи к компьютеру, не читай глупые книжки, не смотри телевизор, не болтай по телефону». Да и болтать уже, в общем–то, не с кем. Я никогда не умела заводить друзей. Глупо даже звучит — «заводить». Они что, хомячки или морские свинки? Или существуют где–то такие магазины, куда приходишь и говоришь: «Дайте мне, пожалуйста, друга»? И продавец–консультант с вечной приклеенной улыбочкой ответит: «У нас широкий ассортимент, любой может выбрать друга на любой вкус».

Под ногой хлюпнула мелкая лужица, оставшаяся после вчерашнего ливня. Что–то подсказывает, что даже из такого магазина я бы в итоге ушла ни с чем.

Я раздражённо пнула пакет. Да ну её к зелёным ежам, эту меланхолию! Домой ещё не скоро: почти час свободного времени. Погрустить ещё успею, а вот порадоваться — когда ещё? Тем более уже освободились знакомые с детства качели. Вперёд–назад, вверх–вниз… И меняются местами небо и земля, кружатся в хороводе солнечные пятна и счастливые, улыбающиеся и смеющиеся лица. Как будто летишь по–настоящему — на крыльях или на помеле, не важно, главное — само ощущение полёта, ветер в лицо и улыбка, сама собой возникающая на лице. Ветер выбивает из головы всё — и тоску, и глупые и не очень мысли.

Хорошо! Зашвырнуть бы сейчас рюкзак и пакет с формой куда подальше, чтобы не мешались. Или вот если бы заколдовать их — чтобы, как в книжках про магию, сами летали рядом, а не тянули к земле.

— Девушка, имейте совесть! — слышится сквозь свист ветра возмущённый голос. — Пустите моего мальчика покататься! Вы–то уже взрослая, маленьким уступать надо!

Взрослая. Зачем постоянно об этом напоминать? И ещё это «девушка». Всего–то два года как переехала, а знакомый двор уже бороздят новые мамочки с незнакомыми детьми. А может, вон та серьёзная десятилетка с блестящими от блеска губами раньше была забавной пухленькой крохой, с которой мы увлечённо искали в сугробе домик крота. Или одна из молодых мамочек — та девочка, которая таскала меня, маленькую, на руках. Три простых слога, притягивающие ушедшую было меланхолию.

Взро–сла–я.

Ведь что это значит? Значит, что впереди выпускной одиннадцатый класс, а за ним — и институт, а там недалеко и до повседневной взрослой жизни, работы… Так и представляю — идёшь домой после рабочего дня, а там тебя ждёт новая волна недовольства: «не ходи по клубам, там только проститутки шляются, прочитай ещё разок «Войну и мир», а почему ты ещё не замужем, я хочу дожить до правнуков».

У проституток, если бабушку послушать, вообще жизнь весёлая. Вот бы немного больше свободы — бежать из дома, бежать, куда глаза глядят, а лучше лететь. Наверное, Москва оттуда, сверху, намного красивее; там нет бетонной рамочки из узких дворов, там только небо — и облака.

Хотя готова поклясться, что и в облаках обязательно найдётся кто–нибудь, кто обвяжет за пояс верёвкой и сдёрнет обратно на землю.

Хорошо быть бабочкой–однодневкой. Они умеют летать — и живут слишком мало, чтобы успеть разочароваться в жизни. Они не слушают голос мамы, путающейся в полузабытом русском, сквозь телефонную трубку раз в неделю; они не успевают злиться на себя за то, что всё никак не выучат немецкий; у них нет бабушек, которые нарочито громко обсуждают за стеной с гостями их провал на очередном кастинге.

Бабочка, за которой я наблюдала, опустилась на спинку скамейки. Тотчас рядом возник мальчишка лет четырёх в лихо сдвинутой набок кепке: такой мелкий, а уже на лице написаны криминальные замашки. За малолетним бандитом семенила его мама, похожая на собаку, которую тянули за невидимый поводок. Разве что не пыхтя от усердия, мальчишка принялся кидаться в сидящую бабочку камешками, подобранными тут же, под ногами, под растерянное блеяние родительницы:

— Витенька, Витюша, так делать нехорошо! Ой, Витюша, ну перестань уже, ну не надо, не расстраивай мамочку…

Шальная мысль, залетевшая в голову, мигом улучшила настроение — и я, подбежав к мальчику, шепнула:

— Знаешь, кто я, а, Витька?

Он уставился на меня младенчески бессмысленным взглядом — такой бывает, независимо от возраста, у всех людей, которые не привыкли думать о других. Наверное, ещё до рождения они продают свои души в обмен на что–нибудь — кто–то за талант, а кто–то за вот такую слабую мамашу, из которой при желании легко вить верёвки.

— Я — ведьма! Самая настоящая. У меня бабушка — Баба—Яга, мы с ней из избушки на курьих ножках в город переехали. Надоело в глуши жить–то! Будешь в бабочек кидаться — заколдую! Сам в бабочку превратишься, а я тебя тогда возьму… — для пущей убедительности я смяла в руке хрустнувший пакет, — и раздавлю!

Маленький Витя испуганно попятился, запнувшись о собственные шнурки, приземлился на пятую точку и тотчас в голос заревел — готова чем угодно поклясться, больше от страха, чем от боли. Те, кто унижает слабых, обычно трусливее зайцев.

— Девушка, ну что же вы! — всплеснула руками мамочка. — Как же так можно — с ребёнком–то…

С ребёнком! А я‑то, дурочка, никогда не делала скидок на возраст.

— Знаете, дрянь из человека надо выбивать, пока он маленький. А то потом маленькая дрянь вместе с ним вырастет в большую!

Мамочка не нашла нужных слов, чтобы ответить, хотя они пробегали в её глазах натуральной бегущей строкой. «Нахалка», «хамка», «не смейте делать замечания чужим детям»… А я уже побежала прочь, по знакомой улице, к моему новому дому.

Бабочка улетела. А таким, как Витёк, даже полезно немного испугаться.

Вот и подъезд. Теперь выпрямляем спину, стираем с лица ехидную ухмылку и прячем подальше шальные искры в глазах.

Теперь Виктория Романова снова приличная внучка приличной бабушки.

А дома, как обычно, с порога — поджатые губы и строгий голос:

— Виктория, объясни немедленно, с какой стати ты решила, что можно проигнорировать урок физкультуры.

Я молча стащила ботинки и поставила в угол рюкзак. Уже позвонили из школы? Вряд ли, физрук обычно и не замечает чьего–то отсутствия. Как же бабушка противно произносит моё имя. Вик–то–ри-я. По слогам, даже по буквам, вымачивая в желчи каждый звук. Словно стреляет из трубочки дротиками, смазанными ядом.

— Вы правы, Светлана Николаевна, — чирикает до боли знакомый весёлый голосок. — Конечно, физкультура — не самый интересный предмет, но ведь нельзя ходить только на те занятия, которые нравятся!

Руки сами собой сжимаются в кулаки. Спокойствие, как говорил Карлсон, главное — спокойствие. Бабушка, хоть и относит пресловутого Карлсона к тем самым «глупым книжкам», сама того не зная, постоянно говорит точно так же, разве что другими словами: настоящая леди должна в любой ситуации «держать лицо». Но само собой вырывается резкое:

— Ты что здесь забыла?!

Катюша, будь она неладна, моя одноклассница. И, на беду, живёт с нами в одном подъезде. Готова поспорить — она специально явилась сюда, чтобы сообщить бабе Свете о моей «вопиющей безответственности». Ябеда проклятая. Жаль, учёные не знают пока, как выглядит человеческая совесть. Я бы сдала Катеньку на опыты, чтобы самолично вскрыть, препарировать и доказать: у данного человеческого экземпляра совесть отсутствует как таковая.

— Виктория, будь вежливее с подругой! — рука в кольцах бесцеремонно сгребает за плечи и заставляет чмокнуть мило улыбающуюся дрянь в щеку. Ну и несёт от неё — нет, не грязью или потом, а мерзкими, удушливо–сладкими духами. Бабуля такие любит. А ещё Катенька и бабушка читают одни и те же книги — всё больше про сопливо–розовую любовь. И одеваются одинаково — никаких брюк, только юбки и платья. Иногда мне кажется, что аисты тоже промахиваются. С кем не бывает! Это ей, Катьке, надо было родиться Романовой, не мне.