— Ты держать–то эту штуку хоть умеешь?

Ну не умею, да какая разница? Ладно б я решала. Светозар строго покосился на темноглазую ведьму — и та захлебнулась очередным смешком.

— Пусть будет так. Теперь настало время проверить твои силы.

Я уже повернулась к двери, когда повеяло холодом: он распахнул окно. Меня же сейчас туда не выкинут, нет? На земле оно как–то безопаснее, да и крыльев мне к стилету вроде не прилагается… Круто, конечно — стилет! Ещё б ржавчины на него до кучи, чтоб за милю видели — слабачка. Грр, опять себя накручиваю.

— Так что мне… — снова вместо воодушевления — трясущиеся коленки. Погас свет; никого рядом — куда–то исчезли и Светозар, и Стелла, и Маланья. Таракан и тот смылся. А за окном слышалась уже возня. Нет, нет, здесь никого нет, иди мимо, иди мимо, иди–иди–иди…

Показались на фоне неба короткие ноги в панталончиках — и, хотя зрелище было забавное, посмеяться не получилось. Что–то стукнуло, и на окне, кряхтя, повисла дрёма. Держась одной рукой за карниз, она раскачивалась туда–сюда, всё сильнее и сильнее, будто хотела втиснуться в комнату.

— К–кто–нибудь… — я попятилась — бежать, бежать отсюда! Оглянулась — и застыла. Если в кухне ещё можно было что–то разобрать, то в дверной проём вкрадывалась темнота. Вползала, как змея, кусочек за кусочком оттяпывая пол и стены. Жуткая старуха с обезьяньими руками затрясла головой. Из спутанных косм посыпались какие–то комки. Нет, не комки вовсе — жуки! Ай, слезь, слезь с моей ноги!

— Баю–бай, баю–бай… — а голос у бабки оказался не противный, а очень даже мягкий, как будто бы добрый.

«Дрём–то видала? Они кошмарами народ терзают. Во сне так — раз! — сердце не выдержит, да не проснётся кто. Вот такую–то душонку они себе прибирают, и относят, значится, хозяину своему».

Не слушать, не слушать! Колени задрожали, и слёзы выступили. Не хватало только уснуть сейчас. А потом… и не проснуться…

Темнота по–маланьевски щёлкнула по носу, довольно ощутимо. Дрёма всё качалась, качалась — и твердит себе:

— Баю–бай, баю–бай…

Вспомнилось отчего–то: на старой квартире у наших соседей умерла во сне дочка. Хорошенькая, розовощёкая Люсенька, никогда ничем не болевшая, которую десятилетняя я качала в коляске, перестала дышать. И вдруг живо–живо представилась Люськина комната с обоями в мелкую ромашку, и страшилище с обезьяньими руками, качающееся на окне и ведущее свою «колыбельную». Когда воображаемая бабка, слившаяся с нынешней, потянула кривые пальцы к посапывающей крохе, чтобы запихнуть душу в свою корзинку, я зажмурилась — и с силой воткнула стилет прямо в проклятую руку. Тотчас спала минутная сонливость.

Нет, не было крови или ещё чего–то в том же духе. Дрёма зыркнула белёсыми глазами — и рассыпалась чёрными хлопьями. Почему–то вдруг сильно запахло ромашками.

А я села на такой уже родной пол — и разревелась. Не заткнулась даже тогда, когда меня обняли чьи–то руки, и после успокаивающего шёпота:

— Лучше забудь. Воспоминания всегда… болезненны. Потому что изменить прошлое невозможно. Но зато мы ещё можем изменить будущее.

Я подняла голову на Светозара. Вот часто говорят — я тебя понимаю, и не веришь. А сейчас — верилось. Что–то такое в глазах… как кусочек пепла потерялся. Наверное, так и выглядит тоска. И правда — серая, не зелёная…

— Да утри сопли уже, — фыркнула Стелла, — тоже мне — рёва–корова. Радоваться надо!

И опять хихикнула. Доска бесчуственная. А ещё добренькая, называется.

Вот бывало у вас такое, чтоб потеряться в лесу, да ещё и посреди ночи?..

Со мной — нет. И толком неясно, почему сейчас вокруг — ночной лес, да ещё не какой–нибудь там, где на километр два–три чахлых деревца. Тут и там — слабые проблески лунного света, вон, путаются между переплетённых веток и почти сразу же гаснут; да нет же, не луна, а фонарь с жутким голубым светом. Похож на лампочку, знаете, из магазинчиков типа «Всё для Хэллоуина». Чуть ближе свет, и видно: несёт фонарь жуткая фигура, окутанная с головы до ног спутанными космами. А рожи совсем не видно.

Убежала бы, да только колени подкашиваются: так и плюхнулась на сухой валежник. Ай! Ветку в самое мягкое–то за что?! Я потёрла «раненное» место, и тотчас фигура задвигала носом, завертела в стороны фонарём. Нет, она же не меня ищет, правда? Не меня.

— Ай, хорошая девочка… Иди ко мне, иди к бабуле.

А может, нагрести веток, и под них закопаться? Нет, оно ж близко, услышит, как шебуршусь. Мне б оружие, да хоть тот самый посеребренный стилет: кирдык бы твари тогда! Я закрыла глаза, вдохнула, открыла — ничего не появилось ни в руках, ни ещё где. Только где–то вдалеке послышалось «Ку–ку». Сумасшедшая птица! Нет бы ночью спать! Губы уже пересохли: водички бы…

— Кукушка–кукушка, сколько мне жить осталось?

Чего заткнулась, тварь?! Ух, камнем бы в тебя…

— Хорошая девочка, — просюсюкали чуть ближе. Я обернулась — и увидела склонившуюся надо мной шамкающую фигуру. Та подняла фонарь выше — Маланья, но какая! И без того длинные волосы, в которых теперь запутались ветки, стали ещё длиннее; выпали зубы, и то и дело она языком поправляла отходящую вставную челюсть.

— Ай, молодка, нехорошо–то с бабулей не делиться!

Сказала — и давай меня по голове гладить. Всё сильнее хотелось упасть лицом в землю, помолчать, да просто поспать. А Маланья улыбнулась шире, так, что уголки рта расползлись, как сшитые плохими нитками. Вот же нитки, прям из кожи торчат, и швы вдоль щёк, до самых ушей. Полопались все стежки — и челюсть отвалилась на грудь. Змеёй извивался слишком длинный, синевато–фиолетовый язык.

— Делись, родненькая, делис–с–сь, — шипела то ли изуродованная старуха, то ли язык. Влажный и липкий, он обвил и с силой сдавил шею: дышать, дышать…

Снова кукушка! Раз прокуковала, два, три — и заткнулась. Двойник Маланьи отпустил меня и широко раскинул руки с цыганской шалью. Заострялся нос, круглее, больше становились глаза, а тело, напротив, ссыхалось с каждым мгновением; да не человек это вовсе, и не ведьма даже — сова! Вспорхнула, и только и видели. А там, на ветках, куча таких же, не живые только, и крылья–то у них пришитые, и глаза — стеклянные.

— Не того ты, балда, боишься.

— Чего?! — голосок, так похожий на голос любого обычного идиота вроде Костяна, мигом скинул в утиль все недавние ужасы. Это что получается, я его ещё и благодарить должна?! Но, стоило обладателю голоса подойти чуть ближе — и я шарахнулась, благо, ноги больше не подгибались:

— Не подходи!

Абсолютно чёрные глаза мальчишки в темноте казались не глазами даже, а пустыми глазницами; может, он тоже не настоящий, как те чучела на деревьях? Так, кукла, и снова сейчас из–под кожи выбьются нитки.

— Тебе это снится, ты в курсе? Я не могу причинить вреда во сне. Даже если б захотел.

— А если мне это снится, то вали из моего сна. Я лучше чего–нибудь поинтересней посмотрю.

Я зажмурилась и представила, что кругом — залитые солнцем ромашковые поля, а облака почему–то розовые, как в рекламе сахарной ваты. Лес, однако, исчезать не торопился. Ночной гость — тоже.

— Ты что, не понимаешь? Обманывают тебя!

— Ля–ля–ля, я не слышу, — когда знаешь, что всё снится, уже как–то и бояться толком не получается. Только нет–нет, да и мелькнёт мысль: может, просочилась сквозь плотно закрытые окна какая–нибудь дрёма? Не–не, я ж занавески задёрнула…

— Да послушай ты! — черноглазый подошёл ближе. Нет уж, стой, где стоишь! А то проткну. Веткой, ага. Вот почему нельзя, как в кино, чтобы во сне подумал о чём–то, а оно — раз! — и у тебя в руках?

— Ты меняешься. Становишься злее, жёстче. Не замечаешь, что ли?

— Ну, меняюсь. Что с того–то? Плохо разве? — вот только чтения морали мне сейчас не хватало! Да ещё от кого — от человека, который чуть меня и Маланью грузовиком не переехал!

— Помолчи и выслушай уже! — нет, ты не подойдёшь, не подойдёшь, не подойдёшь! Я ткнула незваного гостя в живот веткой — а что, вдруг она от осины?