— А вы как, давно? Ну, встречаетесь? — Леська даже рот приоткрыла, как будто им слушает, а не ушами. Даже жалко как–то разочаровывать. И потом, кому плохо? Ей — сплетен поновее, чтоб вся школа гудела, а я в кои–то веки знаменитостью побуду. — Давно, конечно! Уже два года почти, — тот, кто думает, что врать сложно, на самом деле просто не умеет. Враньё — оно такое, сложное. Думаете, набрехал — и живи счастливо? Ага, а потом в собственной брехне запутаешься — и кранты. Нет уж, пусть палятся любители, а я, можно сказать, и не лгу совсем: так, лечу на крыльях воображения. И хорошо, видать, получается, раз моя «дочурка» аж провожать меня до дома увязалась. — А как же это так? — Леська остановилась и почесала подбородок, — Он же взрослый! Его ж и посадить могли! Долеталась, блин! Выхода нет, делаем видок поувереннее — и вперёд: — Чего это — посадить? Мне ж не шесть лет и не два годика! Конечно, от бабки моей ныкались — было дело. Она б такую бучу развела — ух! В мученическом взгляде сверкнул проблеск понимания: — А! Ты поэтому и в школе не говорила, да? Чтоб не растрепали? Отлично, опять уши развесила. И это–то чудо планирует в журналисты, как подрастёт, идти! Да с таким талантом на распознание лжи — сразу в ментовку, и чтоб в отдел дознания. Деревья уже не золотые: так, почти лысые, и холодно уже скорее, чем прохладно. А Леська за мной тащится, даже куртку на бегу не застегнула — так спешила. Какие там главные роли, какое телевидение! Тут и без того глазки, как прожекторы, светятся. — Слушай, Вик, — она даже за руку меня тронула и голос понизила, как будто у нас образовалась сама собой общая тайна, — А вы уже… ну, того? — Целовались? А то как же! Ты сама подумай, мы чего, на цветочки два года любоваться будем? Отмахнулась только: — Да нет, это–то понятно… я про другое говорю! Он же взрослый вроде как, и всё такое… Про другое, про другое… Да ё-моё! Вот тут и не знаешь, то ли непонимающей прикинуться, то ли вообще по морде съездить. Конечно, я тут художественно плету всякую ересь, а если б и правда у меня был парень? Чего она ждёт–то? — Лесь, ты с ёлки–то не падай! Он вообще такой, старомодный. Вот как поженимся — тогда только… Он и пообещал: сразу, как восемнадцать мне будет, в загс пойдём. Новая чушь получалась малоправдоподобной, и больше походила на реплику героини из любимых бабушкиных сериалов. Ну, знаете, тех самых, где сюжет продолжается не до логического завершения, а до тех пор, пока кто–то даёт деньги на траву сценаристам. А Леська чего? Леська молчит, губы грызёт. Замуж — оно покруче будет, чем все её выдумки. За художественным враньём мы добрались до моего подъезда. — Ну ладно, до завтра! В школе ещё поболтаем! — надо бы поскорее найти в сумке ключи, чтоб не объясняться, а то начнётся. Да уходи же ты, пиявка недоделанная! Ой, не надо про пиявок. А то и правда превратится. — Вик, а, Вик! — Леська сунулась к подъездной двери, едва не прищемив ею нос. — А с мадам Гитлер — это ты учудила, да? Магия, что ли, какая–нибудь? Я чуть сама об дверь не стукнулась. О парнях трепаться — это одно, а про магию? Светозар же говорил — в школе никому ни слова! А, ладно. Выкрутимся. Глазки посерьёзнее, голос поубедительнее… — Какая магия! Ты ещё скажи, что в Новый Год подарки Дед Мороз приносит или там Санта Клаус. Я гипнозом занимаюсь, а это штука медицинская, её даже психологи используют! Вот так–то. — Ой, а мне что–нибудь покажи! — взвизгнула восторженная Леська, но я наконец–то захлопнула дверь и смогла отдышаться. Правда, стоять пришлось недолго: увидев исчезающую полоску света, я кинулась к отъезжающему лифту. Как выяснилось, иногда лучше подождать. — Ой, Викуся, ты тоже домой идёшь, да? — Катенька заулыбалась белыми, будто фарфоровыми, зубками. — А я вот к Марии Валентиновне в больничку ездила! Она уже почти совсем здоровенькая. Говорят, бывает такое, если сильно переволноваться… Слышала ли она мою болтовню с Леськой? Да как пить дать, слышала! Сейчас ещё и заявится к бабе Свете с докладом. Спецом она за мной следит, что ли? Но я заставила себя улыбнуться: — А я вот думаю, что её в психушку увезут. Ну, или из больницы–то выпустят, но в школу работать — ни–ни. Сегодня она квакает, а завтра штаны на голову напялит и за учениками будет с заточенной указкой гоняться. — Какая ты злая! — Катенька передёрнулась и шагнула к дверям лифта, как будто собиралась сквозь них выйти прямо в шахту, лишь бы только рядом со мной не торчать. Злая? Не–не, я справедливая. — Каждый может заболеть! — неслось мне в спину, даже когда я уже выскочила на своём этаже. Ой–ой–ой, какие мы миленькие! И в больницу к спятившим училкам шляемся, и любовные романы читаем, и юбочки носим — сколько их таких, сахарных и занудных? И эту–то пионерку–героиню мне в пример ставят? Да я лучше на шнурках повешусь! А дома что? Дома — непривычно тихо. Не поймёшь — то ли не к добру, то ли просто все смотались. Только Руська посреди коридора торчит, да так, что не пройдёшь. Куда ни плюнь — попадёшь в жирную пушистую тушку. — Здравствуй, ёжик! — из комнаты показался Алёшка — ну не получалось пока его папой называть, хоть тресни! Хоть он и сбрил жуткую бороду, и сразу стал похож на себя со старых фоток. Он шагнул мне навстречу, протянул руку, как будто хотел погладить по голове — и остановился. Ему, наверное, тоже неловко: он–то меня хнычущей малявкой в зелёнке помнит, а не взрослой девицей… Надо срочно заполнять паузу! Вон, уже даже Руська зашипела — понимает. — Баба Света что, ушла? — Она сказала — в гости пойдёт к одним нужным людям. Они мне, значит, документы помогут побыстрее получить — не хочу я, чтоб вы чего не то подумали. Я ж не камень на шее, я и работать смогу! Неловкий диалог, что сказать. А вы бы о чём говорили, если человека десять лет не видели, а тут он — раз! — и как по волшебству. Или не «как», а взаправду — магия. Проскользнув мимо папы — ещё долго не привыкну — я плюхнулась за комп. Бабушки нет — можно и в инете полазить. Даже интересно: как там, на родном сайте, дела? Сколько мне ещё понасылали ерунды в стиле «Ау, ты где?» Может, рассылку им замутить — «Уехала в Тибет, в монастырь ушла?» Лёгким движением руки одно сообщение удалялось за другим: чего теперь–то их беречь? Если историю переписки не чистить, она точняк когда–нибудь лопнет. Среди однообразных «Куда ты подевалась?» разной степени грамотности вдруг мелькнуло: «Что означает твой ник? Рогнеда Рогволодовна — полоцкая княжна, приблизительная дата рождения — ок. 960 года…» Я нажала «удалить». Заколебали спамеры.

Говорят, есть такие чудики — любят разные не особо приятные запахи. Бензина там, краски — и вроде как без всякой наркомании, просто нравятся, и всё тут. Ещё есть люди, которым в кайф запах дыма. Проблема в том, что мне — конкретной мне — не нравится чуять пресловутый дым, да ещё и посреди ночи. А ещё мне не нравится, совсем не нравится бежать через лес, когда босые ноги леденеют от росы, а об лицо, колени, плечи — да обо всё! — цепляются ветки. Во все стороны толком и не видно ничего: беги, беги, да попробуй, не навернись! Путается под ногами жёсткий подол: не поймёшь, то ли сарафан такой, то ли ночнушка, а то и вовсе — смирительная рубашка. Откуда ещё, как не с психушки, в таком виде мотать? Ветер, ветка, лист в волосы — ауч! Палец отбила! Под ноги смотреть как будто бы и некогда, некогда вообще смотреть. Вот так и несёшься — тело впереди, а мозг где–то сзади, на верёвочке болтается. Бревно, заросли мха, что–то затрещало — ух! Может, там берлога у медведя была, или гнездо у особо злобных шершней. Меня как–то покусали — говорят, от трёх укусов помереть можно, а у меня четыре — и ничего. Болят ноги, болит в груди; интересно, на бегу можно задохнуться? Краснеет лес, трещат, трещат ветки, громко — жуть! И дым уже кругом, в нос лезет, глаза слезятся. Там, за огнём, есть и кое–что пострашнее. И оно гонится за мной. Откуда знаю? Да самой бы кто объяснил! Времени нет думать, вспоминать, размышлять: вон, речка впереди, вроде узкая, а не перескочишь! Пусти меня, пусти, пусти, пусти… У самого берега я взмахнула рукой, оттолкнулась — и прыгнула. Звучит–то красиво, а на деле чего? Там, наверное, метра четыре, а то и все пять, сейчас как окунусь — полетит тина во все стороны. Ведь не мечтать же, чтоб из лопаток выросли крылья? С физикой–то у меня, конечно, не очень, но что–то подсказывает: воспарить, особенно в лесу, где куча–куча–куча внезапных камней и веток, и птице–то не алё. А что делать? Вода, она хоть немного пожар остановит, а там, глядишь, и укроюсь где–то… Укроюсь — от кого? Под ногами вместо воды заскользила твёрдая поверхность: обледенело, за секунду, а то и меньше! Удержаться бы на ногах — куда там! Так и проехалась, как пингвинчик, на животе, коленки ободрала. Трещит, трещит за спиной: хорошо хоть, не прямо подо мной! А то провалюсь, и кто доставать будет? Да от кого ж я спасаюсь–то, ё-моё?! Всё. Уже ни от кого. Хотя бы потому, что спасаться, когда и вдохнуть–то уже не можешь, вообще проблематично. А всё же страшно, страшно, да так странно страшно — как будто не мне. В смысле, бывало у вас это чувство, словно вы — вообще не вы? Какая–то другая девчонка, и это она сейчас ногти ломает, залезая на крутой берег, в нору под корнями плакучей ивы. Она–то знает, кто за ней бежит, и лес этот знает, как никто другой. Да только она — кто угодно, но не Виктория Романова, и воспоминания у нас разные. Вспоминай, вспоминай, вспоминай! Всё кругом настоящее, даже слишком: сверкает, сверкает над лесом огненное зарево, и слышны в отдалении крики. А может, она не одна бежала, девчонка эта? Чего тогда в нору забилась, нет бы передохнуть — и дальше, пока снова не вышибет дыхание, пока ноги не переломает, сверзившись в какой–нибудь овраг. А она — я — сидит, скрючившись, в грязи, нюхает речной ил, боится, так, что сердце в ушах колотится — и ждёт. Ждёт кого–то. Я нахмурилась, схватилась за голову, даром, что пятки тут же заскользили по мокрой грязи — вспомнить бы, вспомнить хоть что–то! Ведь есть же в голове запчасти от воспоминаний — как кусочки от мозаики, мелкие–мелкие. Я и в детстве–то мозаику не любила: как засадят за неё с речитативом, мол, нервы успокаивает, так и не выпустят. Успокаивает, как же! Потеряешь одну деталь — и всё, прощайте, нервы, подчистую! Девушка в белом — лес — огонь — ручей — мужская фигура без лица… Сердце одурело заколотилось, да ещё немного закололо: то ли бежала слишком быстро, то ли всё чувства виноваты. Чувства? Ага, странные такие. Представьте, что вы училке на стул кнопку сунули, а за неё не виноватого одноклассника ругают, хорошего, в общем–то, ненадоедливого, из школы отчислить грозят, все дела. Уже сама кричишь, что это ты виновата, а не слушают, отмахиваются, говорят, дружка выгораживаешь. Представили? А теперь умножьте раз так в хреналион. А на том берегу зашевелились кусты. — Чур меня, чур! — выкрикнул кто–то, и вспорхнули спугнутые птицы. — Зело чудно — месяц травень на дворе! Я зажмурилась, как в детстве. Знаете эту игру? Закрываешь глаза, и верещишь: «Меня не видно, не видно, не видно». Конечно, я не мелкая уже, знаю: закрыв глаза, в неведимку не мутируешь. А жалко даже! Пусть не заметят, пусть не смотрят, пусть придёт тот, кого я жду, если не помер ещё, или не сгорел живьём, в такой–то жаровне! — Мара, мара! — вдруг закричал незнакомец, разглядеть которого не позволяли спутанные корни. Откуда–то ясно: смотрит он прямо на меня. И я сиганула вниз, в почти оттаявшую речушку, и закружились, меняясь местами, лес и небо. Забилась в рот ряска, залилась вода, холодная, такая, что тело свело и зубы заныли. Плыть, плыть, а может, и потонуть, только б не догнали, только б не потащили назад, туда, где тлеет пожарище родного города… Для кого родного — для неё?.. Вместо воды ворвался в лёгкие воздух, и сильная рука бесцеремонно выдернула на берег, но не пришло облегчения, ничего не пришло. Думалось только: лучше утонуть, чем глаза открыть — и посмотреть в это лицо, лучше утонуть, лучше утонуть… Я открыла глаза — и вместо каких–то там лиц увидела потолок собственной спальни. Дышалось до сих пор тяжело, со скрипом, и вся спина мокрая, будто и правда бежала куда–то, и в реке тонула, и от дыма отмахивалась. Одной рукой я сжимала плоский камешек–оберег, подарок Светозара. Это он от руки так согрелся — или сам собой? Магия, как–никак. Да конечно, магия! Может, просто сон. Мало ли, какая туфта приснится. А по щекам вдруг сами собой, просто так, покатились слёзы, и я прикусила подушку, чтобы не взвыть от отчаяния — чужого, не моего, совсем не моего… — Ты ж должен был… И не пришёл! Взял — и не пришёл! — и слова не мои, и жизнь — как будто не моя. Ни та, во сне, ни эта, в простой московской квартире. Интересно даже: кого я — она — так ждала? А от кого бежала, кто скрывался там, за пеленой огня и дыма? Уж не тот ли тип с чёрными глазами?..