*Театр «Параллелепипед» выдуман целиком и полностью. Серьёзно, сомневаюсь, что кому–то пришло бы в голову назвать так театр.

Так вышло, что после короткой беседы в театре поговорить с Вовкой получилось не особо. Не, бабка нормальная вообще? Лапанальд Радиевич всё время пытался оттащить её куда–нибудь в сторону, дать внуку, так сказать, пространство для манёвра. А она чего? Лезла, будто не сама меня знакомиться с ним притащила, маячила за плечом — почувствуй себя натурально княгиней под охраной, называется. Естественно, трепаться приходилось о всякой ереси — о книжках, которые прочитали, или там впечатления от спектакля расписывать. Как в школе, ёжики зелёные! И чего? При бабке, что ли, про добро–зло и судьбы мира языки чесать? Не для бабушек, знаете ли, такие разговорчики. Так и разошлись. Правда, баба Света осталась довольна, и всё время приговаривала, какой чудный вышел спектакль и как прекрасно было бы повидаться ещё раз. Лапанальд Радиевич широко улыбался, поправлял воротник красного костюма и ободряюще твердил: — Так раз точно свидимся! Сюжет снять надо, для телевидения–то… Свидимся, как же. Снова будет этот Вовка меня бесить своим дебильным смехом, и глупым балабольством. Но это — не скоро. А сейчас — здравствуй, очередной круг Ада, населённый жутчайшими монстрами вроде леших и говорящих пней. Где я? Догадайтесь с одного раза. На репетиции, конечно. — Спасибо тебе, пенёк! — с идиотически–радостными интонациями воскликнула Катенька, и очередная сцена наконец–то закончилась. Вообще, такое чувство, что «композиция» для нашей сладенькой подлизы — это так, глупая выдумка. В сказках как? Героя вытуривают под зад, тут–то и начинаются чудеса. Но сиротка Машенька вполне успешно трепалась с говорящим пеньком по пути к дому. Начало такое выдумалось, типа оригинальное: приносит такая бедная девочка воды с колодца — зимой, ага, — а злобная тётка на неё слюнями брызжет. Типа, где моталась, да почему так долго, и вообще, вали–ка ты опять на хутор, бабочек ловить. Хотя сценка, признаться, классная. Где ж ещё можно будет пнуть Катеньку, так сказать, в прямом эфире? Я уже приготовилась к кровавой мести — пусть пожалеет, что меня в злые тётки задвинула! Уже суетились счастливчики, чья единственная роль состояла в передвижении декораций. Вскоре вместо фанерного леса появилась фанерная же стена избушки, но тут возникла заминка: говорящий пень всё так же маячил в центре сцены. — Константин! Это что ещё за самодеятельность?! — рыкнула мадам Гитлер — она, как всегда на репетициях, сидела в первых рядах и, чуть что не так, принималась верещать. Из бочки — очередной версии костюма — прохныкало: — Застрял я! Ноги высунуть не могу — затекли! Сдаёт чего–то наш полысевший пенёк; может, и правда, как в сказках — в волосах сила? Уже раза два так шутил, это по минимуму. Немудрено, что мадам Гитлер тоже не повелась. Вместо этого треснула прихваченной линейкой по спинке стула — громко–то как! Оглохнуть можно такими темпами. — Пр–рекратить ерунду! Вылез и вон со сцены! Бочка, вопреки воплям, осталась на месте. Нарывается Костян, ох, нарывается! Катенька подол платьица подобрала, ведро поставила и давай жалобно пищать: — Мария Валентиновна! Он нам репетицию срывает! Нехорошо так делать! Классная взвилась на сцену, а я уже почти готова была превратить Костяна в пень — по–настоящему, чтоб не откладывал единственный приятный момент репетиции. Но тут он и сам додумался отползти — видно, слышал, как ведро звякнуло, побоялся, что по башке им получит. Оно хорошее такое, железное: у трудовика одолжили. А что дырявое — это уж извините, вам же, в конце концов, не воду в нём носить. Пенёк наконец–то выкорчевали, и целостность декораций была восстановлена. Леська, с присобаченной тоненькой косичкой из ниток — ну чисто крысиный хвостик! — всеми силами косила под раскормленную и злобную тёткину дочку. Серьёзно, ещё б кого помельче на эту роль нашли: хоть сто подушек к пузу привяжи и пять сарафанов напяль, а всё равно видно — тощая. Я встала у двери, припоминая слова. Они не в стихах, но переделывала под сюжет тоже Катенька, а значит, ошибёшься — будет по рогам. — Работаем, работаем, вр–ремя не терпит! — замахала линейкой мадам Гитлер. Заиграло драматичное «Пам–пам», и Катенька с ведром взошла на сцену. Что ж, вперёд и с песней! — Ты где была, ленивица?! Солнце уж село, а ты всё по лесу, да по лесу… Еле–еле тащилась, чисто дряхлая кляча! Катенька, до того стоявшая со смиренным личиком, скорчила страшную рожу — аккуратно, чтоб в зале не видели, — и сквозь зубы: — Старая, а не дряхлая! Ну звездец какое важное уточнение, не правда ли? Ведь такой сложный драматический текст написала, символы в каждом вяке, синие занавески в экстазе аплодируют. Конечно, оно того стоит, чтоб губки кривить и глазки выпучивать. Я, как полагалось по сценарию, пнула пресловутое ведро, чтобы набок опрокинулось. Незамедлительно последовало: — Осторожнее! Ты мне платье испортишь! Платье… Да я, если захочу, жизнь испорчу! А уже, если честно, хочется. Наколдовать ей, скажем, свиное рыло вместо носика кнопочкой: посмотрим, кого наша драгоценная тогда впечатлит своими слезами и соплями! Ладно, продолжим: — Вся в мамашу, сестру мою, пошла! Думала, хоть дочь её как следует воспитаю, ан нет — выпестовала белоручку! Ишь, повадилась по полдня воду носить! — Но снег глубокий, тётушка, а у меня сапоги прохудились; быстрее никак не поспеть! — Катенька съёжилась, пытаясь сделаться меньше. Теперь понятно, почему Леське роль мачехи не светила: попробуй казаться милой и трогательной рядом с мачехой формата карманной собачки! Трогательная сиротка тем временем закрыла личико руками и уже совсем не трогательно пробормотала: — Не «белоручку», а «ротозейку»! Про белоручку в следующем предложении, ну повнимательней, Викусь! — и ресничками хлоп–хлоп. Да что ей всё не так?! Вот какая, ёжики зелёные, разница — что то ругательство, что это… Смысл–то вроде на месте! А в зале одобрительно кивала мадам Гитлер: видно, думала, что мои покрасневшие щёки и сдвинутые брови — это от хорошей актёрской игры, не от всамделишного бешенства. — Ух, ротозейка, сапоги ей новые подавай! Ты ж их в миг в лохмотья износишь! Из милости тебя, убогую, пригрела, так отчего…

— «Почему», — прошелестела Катенька, — не «отчего». Внутри что–то взорвалось и заискрило, и, наверное, поэтому я со всей силы толкнула «бедную сиротку». Мелькнули широко распахнутые глазки, затем зазвенело ведро — и Катенька бодро шлёпнулась на сцену. Что, так заткнёшься, наконец?! Но она не заткнулась — напротив, заревела белугой: — Ой, нога болит! Мария Валентиновна-а! Меня Вика толкну–ула! — Романова! — загудела мадам Гитлер. Да пусть хоть обгудится! У меня и поважнее дело есть. Я ухватила ноющую Катеньку за плечи и встряхнула, так, что голова у неё мотнулась, точно у китайских игрушек на пружинке: — Хватит. Меня. Поправлять! Ты поняла?! — Но Вик, спектакль же! — прохныкала в ответ наша сладенькая девочка, — Ты думаешь, актёры на сцене от себя говорят? Они тоже текст заучивают! Всё по порядочку должно быть, а то… — Порядок, порядок… Да кто, кроме тебя, косяки заметит?! Или зрителям тоже будешь сценарий раздавать, чтоб сидели, инспектировали?! Достала! Чтоб тебе провалиться! Я бы ещё долго орала, но мадам Гитлер поймала меня за воротник и оттащила, как шкодливого щенка; пыталась отбиваться, а получилось только ногами и руками дрыгать. — Шиза витает в воздухе! Вон, у княгини тоже башню снесло! — прокомментировал Костян и сам же дебильно заржал. Плевать на облысевший пенёк, плевать на мадам Гитлер: сейчас просто хотелось размазать по стенке существо с трогательными глазами, которому любая фигня простится, если ресничками похлопать. — Да чтоб тебе провалиться! — а потом меня выкинули из зала, и вслед донеслось: — К директору вызову! Я показала захлопнутой двери язык. Да хоть сто раз к директору! Чего я там не видела? Навру что–нибудь, или наколдую; в первый раз, что ли? «Тебе вот надо — чтоб все вокруг говорили, какая ты уникальная–замечательная, а все, кто против, чтоб в канаве валялись, в грязи», — прошелестел воображаемый Вовка. Жалко, что мысли нельзя, как ноут, от лишней инфы почистить. Сейчас стёрла бы и не парилась.