— Времени мало. С грузовиком — это не я был.

— Ага. Моя бабушка, наверное.

— Нет. Маланья. Она же сама всё выдумала, и тебя спасла–то для того, чтоб ты, идиотка, им доверяла! Думаешь, ты первая такая, обманутая? Да сотни таких! Уходи, пока не поздно. Вытянут из тебя всё, до капли, ни души, ни силы не оставят, будешь всю жизнь на посылках.

— Ага. Уйду. Вот прям щас, только шнурки поглажу.

А ведь говорили же мне — точно так всё и будет! Напугают сначала, потом чушь начнут нести, на свою сторону тащить. Только не предупреждали, что они, оказываются, и во снах настигнуть могут.

— Ты не убийца. Ты просто… потерялась. Как многие до тебя. Хватит трястись, не меня, говорю, бояться надо! — черноглазый протянул мне руку. — Ты, прежде чем в омут лезть, присмотрись хоть немного. Может, поймёшь чего.

— Сказала же — отстань! — точно, точно так! Сейчас будет мне гнать пургу; так и поверила! Светозар, Маланья, да даже вредная Стелла, все они в тысячи раз лучше, чем какой–то там незнакомец. А этот чего хочет?! Чтобы я снова, как раньше, ползала на коленях перед бабкой, и вякнуть боялась — тебе, жалкой такой, право голоса не положено!

А потом я проснулась от звонка в дверь.

Когда рано утром, да ещё после хорошего кошмара, к тебе в дом кто–то приходит, какая будет первая мысль? Правильно: зарыться с головой в одеяло и накрыться подушкой. А если вдруг кто под одеяло заглянет, так глаза вытаращить и сказать: «Тсс. Я гусеница, и скоро буду прекрасной бабочкой». Тогда пришедший решит, что ты долбанулась, и позволит спокойно спать дальше.

— Кто там? — увы, бабуля моего мнения касательно всяких там ходящих в гости по утрам не разделяла. И вот как мне объяснить, что там, за дверью, скорее всего, не безобидный Винни—Пух? Путайся теперь в одеяле, несись на помощь, Руську скидывай — вон, сволочь пушистая, в ногах пристроилась! Но неожиданно вместо привычного пощёлкивания многочисленных замков я услышала:

— Да–да, подождите, сейчас открою! Я не одета!

Пушистый ком, а ну посторонись! И нечего тут недовольно мяукать — я, может, твою шкурку спасаю. А то явится какой–нибудь не сильно добрый колдун, да и сделает из тебя воротник, а из бабули — чучело. С выпученными глазами, как у тех сов из сна.

Тем временем дорогая Светлана Николаевна влетела в спальню и зашептала: — Виктория, быстро звони в полицию! Не до конца проснувшийся мозг завис. Намертво. И вместо заготовленных реплик получилось: — И… эээ… аа?.. — Господи, что же ты непонятливая–то такая! — бабушка поджала губы. — В полицию, говорю, звони! Мозг включился так же самовольно, как до того выключился: — А чего я им скажу–то? На чай приглашу? — Виктория, какой чай! — зашипела бабуля и для пущей убедительности встряхнула меня за плечо. — Скажешь: за дверью грабитель, в квартиру войти хочет… В дверь снова позвонили, сопроводив звонок продолжительным стуком. — Ах, имейте терпение! — по привычке навесив сладенькую улыбочку, проорала бабушка. Затем смерила меня испепеляющим взглядом — как же, такая–сякая, не сумела сразу мысли прочитать! Хорошо, бабка не ведьма, а то б точно меня подпалила — и плакали тогда шикарные длинные косы, а заодно ресницы и брови. И только после этого сама схватилась за трубку. Из–за стены доносилось только: — Алло! Да не могу я громче! — ну да, куда уж громче, и так шёпот формата театрального, когда на весь зал слышно. — Романова Светлана, проживаю по адресу… да–да, грабитель возле двери, а может, террорист какой… нет, никого не убили… Это как это — сами разбирайтесь?! Вы меня очень разочаровали, молодой человек! Ну понятно. Наша доблестная полиция всё никак не может забыть милое бабулино хобби: вызывать ментовку с любого чиха. У соседей ругаются — полиция! Во дворе алкоголики сидят — полиция! Молодёжь в четыре утра на скамейке целуется… ну, вы поняли. Кстати, «Скорая» к нам обычно тоже не торопится. При всё своём мнимом барстве, Светлана Николаевна задолбала всех, включая зоомагазин по соседству. А я что? А я, замотанная в одеяло, прильнула к глазку. Боялась, конечно, увидеть того черноглазого — куда без этого! Мне и во сне, и наяву этого чудика хватило. Вместо этого за дверью обнаружился всклокоченный мужик, похожий на сисадмина из анекдотов. Ну, знаете, такого, который грязный, бородатый и в свитере с оленями. А может, он тоже нечисть какая — ну, вроде лешего, только посовременнее, замаскированный, так сказать? Звякнуть Светозару? Ага, чтобы потом Стелла ржала — мол, при малейшей опасности за старших прячется, какая из неё ведьма! Бабушка наконец–то бросила трубку. Никак, закончила лекцию на тему продажных ментов и волков позорных? Ох, не к добру: сейчас как возьмёт, как на меня переключится… Но вместо этого Светлана Николаевна царственно задрала подбородок и снова натянула фальшивую улыбочку: — Открываю–открываю! — и к дверям. Нет, что, правда откроет?! А может, мне силу свою ещё разочек материализовать, если вдруг опасность какая, да и… Блин, Вика, ты сегодня генератор великолепных идей! Вот явятся менты, или ещё кто, и объясняй им потом, откуда у тебя остро заточенная железяка, чай, пометочку «сувенирная продукция» моё воображение не предусмотрело. А ну как мужик вообще без всякой мистики, сейчас дверь откроем — и заявит: «А вы верите в Бога?» или там «Плановая проверка, счётчики меняем?», то бишь, окажется обыкновенным мошенником? А я его стилетом. Фигово так получится. Баба Света приоткрыла дверь — и тотчас с площадки послышался скрипучий вопль: — А ну стоять! Не двигаться, руки за голову! Первая мысль — дозвалась–таки бабуля до ментуры! Вторая — а, нет, кося. Не участковый явился и не омоновцы с автоматами, а всего–то дед Егор с трофейным ружьём. Дед Егор всем говорит, мол, будто бы он ветеран, войну прошёл, да только врёт всё: он только в сорок седьмом родился. Но так уж вышло — родился героем, да каким! Таким, что все нерастраченные геройства пустил не по назначению. Ружьё он у одного агрессивного дачника отбил, да так при себе и придержал, но всем говорит, что это ему сослуживцы подарили. Ага, те самые стройбатовцы. — А я что?.. — стушевался сисадминистый мужик, и глаза сделал такие несчастные — прям щеночек побитый. Но руки за голову заложил — мало ли, пальнёт ещё! На деде не написано, что он безобидней тушканчика. — Ишь, распоясались! Средь бела дня! Думал, ирод чеченский, времена изменились, не поможет никто, одинокой–то бабе с ребёнком! Это он про бабушку и про меня, если что. — Вы меня, пожалуйста, с чеченцами–то не мешайте, — мужик, очевидно, пришёл в себя, вот и попёрла из него интеллигенция. — Я не к вам пришёл, а к Светлане Николаевне Романовой. Это же вы? Не, не похож на грабителя — разве что сейчас начнёт стандартный развод на брошюрки с пылесосами. Дед Егор покрепче за ружьё схватился и гаркнул: — Знаем мы таких, всех из себя! Квартиры обворовываете, аэропорты с вокзалами подрываете! Тем временем сисадминистый мужик наконец–то заметил непрезентабельную меня — ну извините, что в пижаме и с Руськой на штанине! И тотчас побелел везде, где не скрывали спутанные волосы и борода, руки раскинул и пробормотал: — Ёжик, ты?.. А у меня челюсть отвисла. И вспомнилось как–то: совсем маленькая я, в углу сижу, хнычу. Бабуля тогда меня первый раз подстригла. Ну, как подстригла: взяла бритву, и гудбай, кудряшки, здравствуй, лысинка. Торчал только едва заметный пушок, как от плесени, и на меня все соседи говорили: «Ой, какой хорошенький мальчик!» и прочую байду, от которой реветь хотелось ещё сильнее. Вдобавок, случилась на радостях ветрянка. Вот и сидела я — вся в зелёнке и лысая. — А тут у нас кто? — засмеялся над головой мелкой меня почти забытый голос, и большая ладонь погладила по бритой голове. — А тут у нас зелёный ёжик! Ух, колючий! Бабушка и я смотрели на мужика, а тот, вздохнув, опёрся на стену и проговорил: — Мам, ты чего, Алёшку своего не признала? Вернулся я!

Видели когда–нибудь эти сцены из российских сериалов, где все сидят за столом на крохотной кухоньке, жуют и всей семьёй думают о вечном? Именно так сейчас выглядела наша кухня: за стеной трендит телик, причём почему–то о войне, свистит с горя поставленный ещё раз кипятиться чайник, а за столом сидят и надуваются чаем. Вернее, я надуваюсь, Алёшка — ну не могу я его папой называть, хоть убейте! — сидит и из чашки воздух хлещет, говорить, наверное, не хочет. И бабушка тоже не хочет — вцепилась в Руську и теребит, как плюшевую, даром что та уже царапается. Папа. А как это вообще — папа? Ну, помню пару милых сцен из детства — вроде той, про ёжика. И то неясно — это я вспоминаю, или просто когда–то выдумала? Была ж у меня в детстве развлекуха — на рекламу залипать. Все ругаются, мол, такое кино интересное или выпуск новостей важный, а мелкая я сижу — и думаю: вот как оно бывает! И мамы встречаются такие, которые с утра завтрак готовят, и папы, которые в зоопарк детей водят. А ещё бывают сёстры, братья, а бабушки все пухленькие и в платочках — короче, там имелось всё, что нужно для счастья и чего нашей семейке никогда не хватало. Может, я сейчас не папу вспоминаю, а такую вот рекламу. Звякнула о блюдечко чашка, и тут же вырвалась на свободу Руська. Правильно, правильно, мотай удочки — сказала бы я раньше, но сейчас вскочила и сделала озабоченное лицо. Вот как скажу «Ой, кошечка волнуется!», как побегу за ней — и смотаюсь в Тибет, да хоть в Антарктиду — там, поди, теплее, чем сейчас у нас на кухне… Сказать я не успела, потому что бабушка, когда гладить стало некого, мигом заговорила: — Откуда мне знать, что вы действительно тот, за кого себя выдаёте? У вас есть документы, в конце концов? В этом вся баба Света. Казалось бы, читает сопливые книжки, ревёт над сериалами. Будь это какое–нибудь кино, она бы уже давно нашла, я не знаю, родимое пятно какое–нибудь приметное, залилась бы слезами, бросилась обнимать блудного сына, как в каком–нибудь «Жди меня». Вот когда я пожалела, что кино и реальность не сильно похожи. — Мама, да ты что! — выпучил глаза Алёшка, но бабулю это не убедило: встала из–за стола, нахмурилась, губы поджала: — Мой сын пропал без вести много лет назад. Кто вы, я не знаю, но подозреваю, что с ним вы не имеете ничего общего. Такое лицо сразу у сисадминистого мужика стало — потерянное–потерянное. А ты чего думал — припрёшься вот так в незнакомый дом, и тебя сразу обнимать–целовать, даром, что чужой, мол, и такой сойдёт?.. Не, чего–то не сходится. — Ба, он же про ёжика знает. — Вырастила на свою голову! Про ёжика знает! — задохнулась возмущением баба Света. — Да даже если знает — что с того–то?! Нет у меня сына! Что помер, что семью бросил — всё одно. Олька–то, хоть девка та ещё, а жена ему была! — Оля! — и позеленел. — А как она? Где? — А тебе–то что за печаль? — бабуля ткнула его окольцованным пальцем в грудь. — Поживиться думал? Вон пошёл! Нет у нас ничего! Я внимательно смотрела на новоявленного папу — сбежит, нет? Если вор или мошенник — точно убежит: больно надо ему со скандальной бабкой связываться! А всё–таки про ёжика знает. Откуда?.. Алёшка не сбежал. Вместо этого он ухватил бабушку за палец, крепко так, и закричал: — Кольцо–то! Помнишь, как мы ювелира? Отец мой, царствие ему небесное, рубин принёс — здоровущий! — а ювелир прикарманил, стекляшку вставил. Я ему по морде, меня в милицию… помнишь, мам? А ведь вернул, рубин–то! Тут и бабушка позеленела, ахнула, за сердце схватилась… Помрёт ещё! Нет, даже в обморок не упала — выдохнула, выпрямилась, и с ровной–ровной спиной принялась считать капли валерьянки. Кап–кап–кап… — И про ёжика знает, — само собой вырвалось. Никогда в жизни меня не клинило так конкретно, а тут — раз! — заело. Бабушка залпом выдула стакан и заговорила — тихо, но как–то угрожающе: — Да где ж ты шлялся, ирод?.. Лет–то сколько… Семью бросил! И говоришь как — чистая деревня! Такой интеллигентный мальчик был… — Так там и был — в деревне, — Алёшка вскинул руки, и вовремя: баба Света забыла на время о мнимом княжеском происхождении и ухватилась за скалку. Зачем ухватилась? Ну, явно не пирожков на радостях напечь. Я тоже на всякий случай пригнулась — мало ли? Ведьма ведьмой, а скалкой по голове — больно. — Тогда как вышло–то?! — новоявленный папа уже не говорил — кричал, видно, чтоб не побили. — Я только вышел, а мне с работы: мол, в Подмосковье, к клиенту, срочно, а то уволят к чертям. Тут имя–то своё забудешь, не только домой позвонить! А там, под Москвой, меня, говорят, машина сбила. Я сам–то не помню — очухался в доме в деревенском, а бабка, полуглухая какая–то, меня Ванечкой кликала. А мне что? Ванечка так Ванечка. Не поверите, вообще ничего в голове, чисто туман. Это я потом уже узнал — сын у неё был, в город подался, а мы похожи чем–то. И соседи её болтали — мол, Ванечка тот самый вернулся. И главное, так сошлось–то всё! Дрова колоть не умею, за скотиной ухаживать — так в городе жил, серьёзным человеком был, а как деревенские живут — позабыл. Так и жил, иногда казалось даже — вспоминать что–то начинаю! Скажут — в детстве с этим вот дружили, и мне как будто вспоминается — да, правда, было такое! В Москву ездил — меня ж Евдокия, ну, зовут так ту старушку, отправляла иногда. А я слушала, а голова кружилась. Это как так получается?! Папа, значит, все эти годы жил где–то там, совсем недалеко, только руку протяни? А милиция как же? Хотя и дураку ясно — они тело искали, а не Алексея Романова. Да и пришли бы они в деревенский дом к этой Евдокии, и что? Сказали бы им — обознались, это Ванечка. Небось и документы ему бабулька новые добыла. — Хорошо тебе было? Так зачем вернулся–то?! — и брови хмурит. Ну даёт бабка! От сына десять лет ни слуху ни духу, вроде как умер, могила даже имеется — и вдруг вернулся! А она — зачем?! — Так я и говорю: Евдокия, бабка, померла. Ну и приехал с Москвы её Ванечка — тот ещё фрукт, я вам скажу! Скандал закатил — мол, обманщик, самозванец, наследство заграбастать хотел! Я стою, и думаю — что за оказия? А тут — телефон у него. Трубку берёт, а она зелёная такая, блестящая, и наклейка в виде ёжика. Он ругаться, оправдываться — мол, у дочки одолжил, телефон потерял, и тут у меня как щёлкнет! Всё вспомнил: и имя, и адрес… Думал — с ума сойду! Не поверите — в окно выскочил, в чём был, и на Москву: денег, слава Богу, прихватил… Боялся — вдруг съехали, вдруг случилось чего?.. А нет, вот они вы, на месте… Оли только нет. Она на работе, да?.. — и грустно так смотрит, что не по себе прямо стало. А бабе Свете что? Она у нас терминатор — железная: — Замуж твоя Оля выскочила, недолго горевала! В Берлине теперь кукует. Думал, тебя, дурака, всю жизнь оплакивать будет? — бабушка всё ещё ворчала, но уже скорее по инерции: уж я‑то знаю. Она, когда по–настоящему бесится, скалку ни в жизнь не опустит. Папа — само слово даже странное! — глаза опустил и пробормотал: — Бедная Оля! Морока–то ей какая… Документы переделывать, со мной разводиться… Это ж и мне надо будет паспорт добывать… И тут я почему–то поверила — и правда папа, не врёт. Воспоминания, они, конечно, не самое надёжное свидетельство. Но мне почему–то всегда казалось: именно такой у меня папа был, о других в первую очередь думал, не о себе. Он же маму любил, это точно, и вот сейчас всё вспомнил, как будто десяти лет не было. Ужас это, наверное! А бабушка смотрела, пристально и холодно, как будто не сын вернулся, а алкаш из соседнего подъезда на водку просит. Алёшка тяжело вздохнул и встал из–за стола: — Эх, и чего ехал — не пойму! Вы меня, дурака, простите. У вас тут жизнь своя, налаженная, и тут я. Поеду, может, приютит кто… Он направился к дверям, а баба Света сидела и смотрела в спину, будто дырку в ней сверлила. И молчит, главное! Телевизор только за стеной слышно — теперь там попсовая певичка завывает. А я закричала одинокой спине: — Пап, не уходи! То есть это только я так подумала, что закричу. А на самом деле совсем тихо вышло, но он услышал. И я сама не поняла, как меня крепко–крепко обняли, и плевать, что ткнули носом в не очень чистый свитер и колючую бороду: — Ёжик мой, — голос такой, будто плачет, и будь он менее бородатым, сверху, наверное, капало бы. А так слезинки терялись где–то в бороде. — Ёжик, да куда ж я от вас денусь–то?.. Он и бабушку в охапку сграбастал, хоть она всё так же молчала. И вот тогда я впервые в жизни разревелась не оттого, что стало плохо или больно. Точно всё — как в сериале. Или в телепередаче.