Знаете таких замечательных людей, которые распинаются о своей любви к театрам, треплются о новых постановках и прочем, а как посмотришь повнимательней, так они в театре ни разу не были? Баба Света как раз из таких. Только и слышно, как заговорит кто — ах, современное прочтение классики, тонкие смыслы с подсмыслами… Это ж вам не хухры–мухры, это, вишь ты, высокая культура! Зато в театр мы пошли все вместе. И папа в накануне купленном костюме, и баба Света, бренчащая кольцами и серьгами похлеще цыганского табора, и мама в платье — она тоже костюм хотела, да бабка возмутилась, мол, в театр и в брюках. И я. Меня тоже пытались принарядить, и потому впихнули в узкое–узкое, но очень блестящее платьице с бусинками–блёсточками, безвкусное, как у поп–певички. Интересно, откуда у нас такое? Может, бабка его по–быстрому из фольги наклепала? Сколдовала бы себе чего поприличнее, да придётся потом отвечать: где взяла, откуда дровишки, всё такое… Зато мы идём, и народ на нас смотрит, улыбается. А я в ответ улыбаюсь. Сколько раз в детстве хотелось пройтись по улице вот так, гордо, всей семьёй, чтоб всё как полагается: и мама тут, и папа, а я посередине торчу. Как в рекламе какой–нибудь, так и кажется, что вот–вот крикнут «снято!», и всё закончится. Этот крик представился вдруг таким ясным, таким настоящим, что я повисла у мамы на руке — папу бабушка держит, а мама и передумать, уйти может. К чёрту всё, представим, что мне опять шесть лет! Честно представила — и уткнулась в знакомое плечо с радостным мурлыканьем. — Виктория, ты уже не маленькая! Прекрати! — баба Света надулась, а серьги зазвенели, как колокольчики: «Динь–динь–динь». Сразу кажется, будто она и не сердится вовсе, а песенку какую–то поёт. «Не маленькая», ну–ну. Уж извините, господа, понятия не имею, как должна вести себя самая настоящая взрослая со своей мамой. Мама — вот она, живая, настоящая. А что с ней делать? О чём говорить? — Вик, как дела в школе? Она смотрела на меня с этим дежурнейшим из всех вопросов, и тут до жирафа, называется, дошло. Да мама же тоже не знает, как со мной разговаривать! Уехала–то давно, мне только двенадцать было. Потом приезжала, конечно, пару раз, и по телефону мы перезванивались; а баба Света громко–громко сетовала, будто все её — её, не меня! — бросили, что Алёшка, что «неблагодарная Олька». — Нормально. У нас в декабре контрольных по литературе не будет, Ласточка, ну, литераторша, говорит, нам репетировать больше надо… Баба Света хотела что–то вякнуть, как всегда, но замялась. Получи, бабулец! Что, не получается сказать, что плохая внучка, никчёмная? Она раньше это слово любила, почти так же сильно, как «не годится». Сейчас я иду с семьёй в какой–то неведомый театр с идиотским названием «Параллелепипед»*, — нет, серьёзно, кому в голову взбрело? — вишу на маминой руке, нюхаю пропахший цветочными духами воротник пальто. А перед глазами — закрытая дверь, и спинка дивана, в которую я утыкалась лицом. Бабушка ходила, держась за голову, распиналась о том, что мама скоро уедет, и, скорее всего, не вернётся, и меня с собой не заберёт, потому что в новую жизнь старые тапки не тащат… И я правда чувствовала себя таким вот тапком, никчёмным и ничейным. Мама уехала, а я обнимала диванную подушку, пока от неё ещё пахло такими же духами. Потом и духи выветрились, ничего не осталось — не в счёт минутные звонки по телефону. Это другое совсем, далёкое. Мама молчала. Виделось по лицу: хочет что–то сказать, ответить, а не получается. Кажется, сейчас она напряжённо думала о чём–то, чуть сдвигая брови. Вот бы я, как Светозар, умела мысли читать! Сейчас бы всё разузнала — и никаких тебе страхов, никаких сомнений; а так — кажется, про тебя думают, про то, что неправильная ты, не такая; надо было в детстве вернуть в магазин, где детей покупают. Вроде бы я взрослая уже, и знаю, что не бывает таких магазинов, а всё равно вспоминаю. — Мам, а ты как? Там, в Берлине, всё другое, наверное? — пусть ответит, пусть заговорит, а то слишком тихо — плевать на дорогу с машинами, на светофоры, на прохожих, да на всё плевать! Тишина — это не когда абсолютно ничегошеньки не слышно, она, скорее, в душе застревает, рассаживается там по–хозяйски, и фигли сдвинешь. И мама в самом деле готова ответить, пусть и улыбается слишком напряжённо, как пластиковые куклы. Вдруг — звонок; она сразу же хватает трубку и почти облегчённо чешет по–немецки. Может, конечно, я сама выдумала, что облегчённо: поди пойми эти иностранные интонации! — Тута вроде налево! — прогремел папа и бодро попытался свернуть прямо сквозь ограду. Благо баба Света вовремя его отловила, оттащила до поворота. Поворотец, надо сказать, знатный — в подворотню какую–то, мимо мусорного бака. Шикарный, видно, театр! — Что за помойка! — мама зажала рот платком; хоть в чём–то мы с ней солидарны! Но баба Света, упорная, как танк, пошла первой, первой же и вышла в крохотный, заваленный стройматериалами дворик. Может, театр давно медным тазом накрылся, а билетами мошенники торгуют? Ага, сто раз. Вон, вывеска болтается, и у дверей народ маячит. Надежды на нормальный спектакль скромно, без шума самоубились. Что в таких задницах мира играют? Правильно: то, что в нормальные театры не допустили. Значит, тут вам и продолжительность почти весь день, как в античном театре, и постановки никакой, и актёры либо студенты, либо из списанных. Ну, тех, которые вечно бухие, или колются, или банально от древности рассыпаются. Все не поместившиеся снаружи афиши администрация развесила внутри: то ли девать было некуда, то ли сэкономили на обоях. Гардероб в здание–коробчонку не влез: держите, милые господа, своё шмотьё в зубах. И шикарные стрелочки рядом с двумя коридорами: левый — красноречивое «зал», правый — «туалет». Ого! А я‑то, наивная, думала, у них туалет во дворе. — О! Здравствуйте, здравствуйте! Рад встрече. Как кошечка–то ваша, нашлась?.. — как из ниоткуда, выскочил Лапанальд Радиевич, на этот раз без гавайской рубашки. В костюме. Правда, в ярко–ярко красном, аж во рту вкус помидора — теперь точно Дед Мороз. Баба Света с каменным лицом рассказывала, как дала объявления с фотками Руськи в газету, чтобы её, если что, домой притащили, а дедуська долго тряс руку Алёшки, будто не один раз виделись, а с детства, дружили. Потом на меня покосился — и подмигнул! Седой, а подмигивает. Может, с Маланьей его познакомить? Она–то ему уж точно больше бы понравилась, чем моя бабка, кислая, как миллион лимонов. — Красивая, красивая у вас внучка… И семья хорошая — ох, жаль, оператора нашего нет, какой кадр бы вышел! — он бы ещё долго распинался, но мне слушать надоело: — А внук–то ваш где? Не пришёл, что ли? Может, неведомый Вовка не так и плох — отмазался же как–то от «культурного мероприятия». Баба Света заметно напряглась — как же, не явилась цель всего похода! Но порадовать меня, увы, Лапанальд Радиевич не поспешил: — Да чего ж «не пришёл» сразу? Вон он, афиши разглядывает! Вовка! Вовка, иди сюда, говорю! Потом налюбуешься. Я не сразу увидела, к кому обращается дедуська: сами бы попробовали, когда народу вокруг — завались и больше, все друг на друге стоят и о своём стрекочут, типа великое искусство, все дела. Но потом внук Лапанальда пробился между какими–то очень толстыми тётками с грязными головами и одухотворёнными лицами познавшего катарсис Колобка, и я попятилась. Чёрные глаза я узнала сразу, потом только — лицо. И тут же сложилась картинка. Предупреждали же, что тёмные — они такие, с выдумкой, и наглые очень. Заманили чёрт знает куда, да ещё с семьёй, чтоб наверняка не смотала! Сын незнакомого, но очень пугающего Огнеслава начал уже натягивать вежливую улыбку, когда я метнулась в коридор. — Виктория, вернись! Это невежливо! — неслись вслед бабкины вопли, а я, расталкивая народ, уже думала, как глупо поступила. Нестись бы на улицу, туда, где нет никого; так нет, побежала в сторону туалетов. Что я там — в кабинке запрусь, что ли?! Выходить–то по–любому придётся. Но это я мозгами думаю, а телом уже забиваюсь в пресловутую кабинку. Пять баллов! Достижение «Стандартная героиня фильма ужасов» получено. В дверцу кабинки постучали снаружи: — Выходи давай, балда! Чего убегать–то? — Не выйду! — на всякий случай я поубедительней скрестила руки на груди и брови сдвинула. Мало ли, вдруг этот Вовка сквозь стены смотреть умеет. — Ой, идиотка! Меня испугалась! — немедленно заржали снаружи. Ещё и издевается! Сейчас как сосредоточусь, и помойное ведро ему на голову надену. Вроде бы и более серьёзное чего наколдовать сейчас не грех, но в одиночку драться? Не, не моё это. Светозар, Стелла, Маланья, да хоть кто–нибудь, где вы, когда вы нужны, ау! Так, ладно, не паниковать. Я же не размазня какая, я тоже ведьма! Отобьюсь, если что. Скорчу–ка лицо, как у бабы Светы, когда она из себя княгиню строит, и вперёд! Как можно царственнее и небрежнее распахнув дверь кабинки, я цокнула языком: — Я? Боюсь вас? Позвольте заметить, уважаемый Владимир, что вы ошибаетесь! И передайте своему достопочтимому папаше Огнеславу, чтобы не сорил нечистью где попало. Вовка не впечатлился, только глаза выпучил: — Какому–какому папаше?! Чего тебе там наплели?! То ли актёр хороший, то ли искренне офигевает, скорее даже — второе. У мужчин, будущих и не очень, вообще с актёрскими способностями перебои — если, конечно, спецом не учились. И вроде не нападает, никакого оружия в руках… Я тоже пока стилет призывать не спешила; одно дело — в нечисть тыкать, другое — в человека, пусть и колдуна. — А ты б мысли мои прочёл, делов–то! Вы ж это умеете. — Не все, — Вовка головой покачал, — тёмные только, вот они — без тормозов. И в голову влезут, и в душу. У них с этим запросто. А я просто так не могу. Точно разрешаешь? Чего он несёт?! Я дёрнула головой — пусть сам толкует, как ему надо! А он пару секунд повглядывался своими жуткими глазищами, посмотрел с одной стороны, с другой — и вдруг расхохотался, не как злодеи в мультиках, конечно, а совершенно нормально, как любой придурок его возраста. Вовка даже пополам согнулся, попытался ухватиться за раковину, но, оценив нулевой запас её прочности, раздумал. И чего ржать, нет бы объяснить! — Ну точно, балда балдой! Тебе ж дед говорил, у него дочка — Алёна, и муж у неё — Иван, папка мой. Ну и где тут твой Огнеслав? Блин. Действительно. Хотя дедок и приврать мог запросто. — Нет такого колдуна, и не было никогда! Выдумали они его! — Кто «они»? — я такими темпами окончательно запутаюсь! Надо бы выбрать уже, кого слушать, а то ощущения те ещё: все вокруг прям невинные, только крылья в сушке и нимб на подзарядке. — Да тёмные же! Они в человека заглядывают, смотрят, чего ему больше всего надо; тебе вот — чтоб все вокруг говорили, какая ты уникальная–замечательная, а все, кто против, чтоб в канаве валялись, в грязи. Спонтанный лекторий подле унитазов прикрыл какой–то рахитичный дядька в шляпе, проползший к одной из кабинок. А следом за ним влетели моя бабка и Лапанальд Радиевич, преисполненные желания немедленно оттащить нас в зал. Оттащили, естественно. Куда деваться. Почти сразу зазвенел звонок — дряхлый какой–то, будто простуженный, и заиграла скрипучая музыка. Сквозь неё пробился шёпот склонившегося к моему уху Вовки: — Я что говорю–то: человеку, чтоб всё подряд, не задумываясь, творил, тёплое местечко дать нужно. Историю знаешь? Фашистов тех же на что пристёгивали: на величие. Мол, все вокруг так, блохи, кто безобидные, а кто кусачие. Вот мы всех кусачих перебьём, безобидных втихаря подчиним — и будем самые счастливые и великие. — Молодой человек, помолчите! — шикнула с заднего ряда одна из вдохновенных колобкоподобных тёток. Вовка мученически закатил глаза и свернул тираду: — В общем, сама подумай! Говорят, что рядом ходят страшные тёмные силы, но ничего не происходит, пока с тобой кого–нибудь из их компашки нет. Сиди тихо, Вика, не отвечай; тебе главное — спектакль пересидеть. Светозар же предупреждал, что тёмные маги к себе так и заманивают — врут напропалую. Чего стоит красивых слов повыдумывать? Стоп. А у Светозара что было? Да те же слова, только ещё с добрыми делами, по–настоящему. — Ври больше! Мы с ними вместе нечисть убивали. — Хороша нечисть! И ты хороша — вроде мифологией и прочим интересуешься, а сравнить мозгов не хватило. Дрёмы до смерти не убаюкивают; они кошмарные сны себе забирают, а добрые, наоборот, приносят, и детей помогают угомонить, если те по ночам шалят. Не бывает, дурёха, злой нечисти! — Ещё скажи, что они добрые! Сзади душераздирающе вздохнули, но мне было наплевать: пусть хоть обвздыхаются, у нас тут важный разговор! От сцены мы далеко, актёрам не мешаем, тем более как раз начиналась какая–то танцевальная вставка. Прямо даже интересно — о чём спектакль–то? — Вот заладила — «злые, добрые»… Не добрые, конечно. Злые–добрые — это к людям, или к тому, что ими было; а духи — они как дождь. Он добрый или злой? Я стиснула зубы. Жаль, уши заткнуть нельзя, бабка взбеленится, что я как малолетка. — Ты вроде сама раньше думала — не хочу других слушать, хочу так жить, чтобы сама по себе. А в итоге просто других людей слушать стала. Свою голову посеяла где–то, что ли? — Молодой человек! — трагически простонала всё та же тётка, и на этот раз баба Света услышала и посмотрела на меня с Вовкой тяжёлым взглядом. Таким тяжёлым — прям наковальня. Что удивительно, черноглазый и правда замолчал, зато громко–громко, на весь зал, раздался телефонный звонок, а затем — голос мамы: — Извините… извините, у меня важное дело… Дальше — что–то по–немецки. Постепенно растревоженное жужжание зала стихло, и снова стали слышны надрывные реплики без смысла, доносящиеся со сцены: там как раз кривлялась какая–то девчонка, тощая и накрашенная так ярко, что видно было за много рядов. Немецкий, накладывавшийся на её вопли, исчез с хлопком двери: мама вышла из зала. Не буду думать. Лучше буду смотреть спектакль. Как–никак, высокая культура.