— Я была у Турунена и Ванхатакки. Они подписали. А Орвокки сама собрала семнадцать подписей в Метсякюля. У Сайтури подпись поставила только Матлеена, работница. Работники, очевидно, побоялись хозяина. А здесь, рядом с вами, на даче живут какие-то чужеземное люди. Они лишь посмеялись. А вы финны, надеюсь?

Юсси привстал, приглашая ее движением руки присесть на скамью напротив него. И когда она отрицательно качнула головой, он сказал, уже не садясь больше:

— Мы финны. Но зачем вы этим занимаетесь? Не к лицу такой красивой девушке этим заниматься.

Девушка гордо вскинула голову, сверкнув черными глазами, и спросила:

— Чем «этим»?

Юсси пояснил:

— Это же московская пропаганда.

Он сказал это без особенной убедительности в голосе, словно повторял чьи-то чужие слова — не свои. Он как бы напомнил ей этими словами: «Вот как принято у нас возражать на ваши призывы к миру. Что скажете на это, красавица?». Похоже было, что ему просто захотелось вызвать на живой разговор эту девушку, которую и любой другой парень не оставил бы без внимания. Только потому он и сказал ей эти уже не новые для финского уха слова. А если бы она сама с них начала, то он, может быть, стал бы доказывать ей совсем обратное, лишь бы втянуть ее в спор, а самому тем временем полюбоваться на нее вдоволь.

Так я понял про себя его ответ, и, когда она придвинула свой листок мне, я не стал его отпихивать и даже взял в руки перо. А она сказала:

— Не знаю, чья это пропаганда, но я не желаю больше войны. И эти люди тоже не желают.

Она указала на подписи. Но Юсси не смотрел на подписи. Он смотрел только на нее и слегка улыбался. Ей не понравилась его улыбка, и она перевела свой взгляд на меня. Я прочел то, что было напечатано на ее листке. Нет, я бы не сказал, что это было похоже на кремлевскую пропаганду. Желать, чтобы на тебя не упала атомная бомба, — надо ли это внушать пропагандой? Мне не надо было этого внушать. Я и без пропаганды не собирался пока что расставаться со своей жизнью, какая бы она ни была. И об этом я готов был заявить кому угодно с открытым сердцем.

Выбрав место рядом с именами Турунена и Ванхатакки, я добавил к ним свое. Юсси видел это, но промолчал. Не со мной собирался он разговаривать. Перед ним стояла девушка, которую он хотел заставить произнести еще несколько горячих слов. С этим намерением он кивнул на подписи и сказал:

— Эти люди слепы и наивны. От кого грозит миру война? От коммунистической России. А ее можно раздавить только силой. Миролюбие она принимает за слабость, а вызвать в ней уважение может лишь вид оружия, а не эти бумажки.

Он сказал это, и опять его слова прозвучали, как чужие, как не имеющие значения для него самого. Он сам словно бы прислушивался к ним со стороны, а заодно и ей предлагал на них откликнуться, с интересом ожидая ее возражения. Она сказала:

— Россия сама борется за мир.

Он усмехнулся:

— Чем? Такими же игрушками?

При этом он двинул по столу рукой и нечаянно задел перо, которое я уже успел ему подвинуть. Перо покатилось по столу. Девушка подхватила его, убрала в свою папку лист и пошла к двери. У двери она сказала, гневно глядя на Юсси:

— У вас война не взяла отца. Вот что я вижу, господин хороший. А у меня взяла.

Она вышла, и в первый момент Юсси сделал ей вслед такое движение, словно хотел остановить, но удовольствовался тем, что проследил за ней глазами, когда она прошла мимо окон в направлении хуторов Ууно Пуро и Оскари Элоранта. Постояв некоторое время в задумчивости, он сел. Затем придал себе веселый вид и спросил меня:

— Откуда это у вас такая бедовая?

Я ответил:

— Это Эстери Хонкалинна из Алавеси.

— Сестра Антеро?

— Да.

Он откинулся на скамейке к стене, приблизив лицо к одному из окон, выходящих на озеро, но уже не увидел ее. Он почти прижался щекой к стеклу, пытаясь еще раз поймать ее в свои голубые зрачки, но не поймал. Тогда он перевел взгляд на окно в боковой стене, перекошенное в сторону гнилого угла, но и в то окно не увидел ничего, кроме голых камней лощины. Усидеть после этого у меня за столом он почему-то уже не мог и вышел из комнаты, сказав мне вместо прощанья:

— Я тут побуду еще сегодня.

А выйдя из сеней, он первым долгом повернул свое лицо вслед черноглазой Эстери Хонкалинна и держал его в таком положении, пока ее не скрыли береговые кустарники. Только тогда он повернулся в другую сторону, чтобы направиться к своей сестре.

Но сестру он не увидел в этот день. Она уже успела уехать на машине Уллы в город Корппила к своему торговцу деревянными изделиями. Делать ему после этого в Кивилааксо стало нечего, и он ушел бы, наверно, пешком обратно в Алавеси, если бы его не перехватил у ворот своей усадьбы Арви Сайтури, пригласивший его к себе на семейный вечер, после которого обещал предоставить в его распоряжение велосипед.

Ну, хорошо. Пусть он пригласил к себе молодого Мурто. Это понятно. Дочь Сайтури, Хелли, давно пребывала в том возрасте, когда родители не могут не думать о будущем зяте. Но зачем было мне попадать на тот же вечер? Я не искал такой чести. Я шел к старой Орвокки за вещами, не думая навязываться на приглашение. Я совсем не желал ни с кем встречи и для этого старался обойти как можно дальше стороной дачу Муставаара. Но получилось так, что не успел я пересечь дорогу, идущую от его дачи к усадьбе Сайтури, как из его ворот выехала машина темно-багровой окраски.

Она выехала и остановилась, а вслед за ней через калитку из сада Муставаара вышли два незнакомых мне человека: рослый пожилой господин в белом костюме и молодая госпожа. Открыл перед ними калитку сам Рикхард Муставаара, и он же попридержал ее в открытом положении, пока они проходили мимо. И, придерживая ее в открытом положении, он слегка как бы надломился в пояснице, наклонясь вперед, что сделало его пониже ростом. А у машины он изобразил собой такой угол, словно хотел переломиться пополам, и не переломился лишь потому, что удержался одной рукой за открытую дверцу. Захлопнув ее за ними, он придал своему корпусу еще два или три легких наклона в направлении уходящей машины.

Я не успел дойти до полевой дорога, чтобы пересечь ее, как машина промчалась по ней, но внезапно остановилась прямо на моем пути. Из нее высунулся пожилой господин с таким же багровым лицом, как его машина, и спросил меня о чем-то по-английски. Я не понял, конечно. Тогда он оглянулся назад и поманил к себе пальцем Рикхарда Муставаара. Тот сорвался с места и быстро зашагал к машине. Молодая госпожа сказала что-то изнутри капризным голосом, пожилой господин движением плеч и головы выказал нетерпение. Увидев это, Муставаара побежал бегом и только в десятке метров от машины снова перешел на крупный шаг.

Сильно запыхавшись, он остановился перед машиной в том же наклонном положении. Вопросы ему были заданы, как видно, по поводу разных мест и дорог, по которым важные иноземные господа собирались проехать. И он терпеливо и вежливо ответил на все вопросы, сдерживая по мере сил частое дыхание. Мне следовало этим временем обойти машину спереди, чтобы продолжить путь по скошенному клеверному полю, а я стоял как дурак, ожидая, когда сама машина уйдет с моего пути. Она и ушла, конечно, пахнув мне в лицо напоследок дымом хорошего бензина, но на моем пути оставался Муставаара, и поэтому я опять продолжал стоять, стараясь не видеть его и ожидая, когда он уйдет.

Чтобы не видеть его, я проводил глазами заграничную машину, следя за тем, как она достигла усадьбы Сайтури, как обогнули ее и как сам Сайтури, идущий ей навстречу, отступил в сторону больше, чем было нужно, и, сняв с головы кепку перед этими чужими людьми, едущими по его собственной земле, поклонился им, пожалуй, еще ниже, чем это умел делать Рикхард Муставаара. И в этот момент голос Муставаара сказал мне по-русски:

— Что нос воротишь, чухна! Может быть, ударить меня желаешь своим идиотским пуукко? Изволь. Выяви наружу свой животный инстинкт. Вот моя грудь, вот сердце. Попытай счастья. Вообрази для успокоения своей решимости, что я не успею при этом пристрелить тебя первый или ударить хребтом вот об этот камень. Ну-с, так как же мы порешили?