На самом же деле Григорий Александрович просто упал вместе со стулом, к которому был привязан, на холодный каменный пол. От неожиданного удара он вскрикнул, но продолжил яростные попытки освободиться, еще не понимая, что надежно обездвижен прочной веревкой.

Ему не мешали — те двое, что сидели за стареньким письменным столом, молча наблюдали за бесполезными рывками Резниченко. На лицах у них не появилось ничего — ни издевки, ни сожаления. Молодой крепкий мужчина, который привез сюда Григория Александровича и Володю на заднем сиденье «волги», теперь сидел голый по пояс — в подвале было довольно душно. Его напарник, напротив, продолжал оставаться в аккуратной белой рубашке и черном галстуке. Его грустные голубые глаза внимательно наблюдали сквозь стекла очков за стихающим дерганьем лежащего на поду пленника.

Наконец Григорий Александрович прекратил шевелиться и замер, тяжело дыша и вращая зрачками, пытаясь оценить обстановку. Но лежал он неудобно и, кроме низкого потолка и серой стены, ничего разглядеть не сумел.

Тут худощавый мужчина в очках чуть привстал и снова направил луч фонаря в лицо пленнику. Григорий Александрович зажмурил глаза и сморщился. Заметив это, худой широко улыбнулся. Он положил фонарик на стол, так, чтобы луч высвечивал дальний угол подвала и больше не беспокоил растерянного и испуганного Резниченко. Григорий Александрович растерялся еще больше, когда услышал мягкий, почти ласковый голос:

— И как ты думаешь, Гриша, почему ты пал так низко?

— А? — изо рта Григория Александровича раздалось что-то неопределенное и хриплое, будто он разом разучился говорить. Но худощавому мужчине вовсе и не требовалось ответов лежащего на полу человека. Глядя куда-то в потолок, он продолжал медленно выговаривать слова, наполненные странным и зловещим смыслом:

— А свалился ты по одной простой причине, — пояснил он. — Ты слишком много суетишься. И в данном конкретном случае, и вообще жизнь твоя чересчур суетлива. Понятно?

Григорий Александрович решил промолчать, поскольку еще не совсем понимал смысл происходящего, а посему боялся торопить события и боялся ответить невпопад и тем самым прогневать неизвестного обладателя мягкого голоса. В своем не слишком удобном положении Григорий Александрович не мог видеть письменного стола и людей, сидевших за ним.

— Не слышу ответа, — констатировал худой.

Резниченко облизал пересохшие губы, пытаясь подыскать какие-нибудь слова для более-менее безопасной фразы. Он по-прежнему не мог понять, что же с ним произошло. Если его похитили с целью выкупа, то к чему такая витиеватость выражений? Не проще ли сразу поставить утюг на пузо? А уж если его собираются убить, то тем более…

Но о последнем варианте Резниченко предпочел не задумываться.

— Молчание — знак согласия, — сделал свой вывод худой. — Я рад, что наши взгляды по этому вопросу совпадают. Я надеялся на это, ведь ты был суетливым еще десять лет назад, таким ты остался и сейчас…

— Что?! — не выдержал Резниченко. — Кто здесь?!

— Твой старый друг, — охотно объяснил худой. — Даже можно сказать, очень старый. Хотя прошло уже достаточно времени, и я боюсь, что теперь ты не станешь называть меня другом… Было бы жаль. Ты ведь не узнал меня по голосу, а раньше узнал бы непременно…

— Кто это?!

— Поэтому я и заговорил о суете, Гриша. Ты погряз в житейской суете и позабыл о многих важных вещах…

— Например?

— Например, о своих старых друзьях. Или ты думаешь, что это не очень важная вещь? — Мягкость куда-то исчезла из голоса неизвестного, он стал напряженным, как струна. — В таком случае ты ошибаешься. Очень ошибаешься.

— Черт побери! Да кто это такой?! — Григорий Александрович едва не взревел от пытки неизвестностью, которая мучила его уже больше, чем стягивавшая запястья, лодыжки и грудь веревка.

— Так, значит, нет? Не узнаешь? — Худой вздохнул с притворной печалью. Он вздохнул и поднялся из-за стола. Мягко ступая по каменному полу кожаными туфлями, худой приблизился к Резниченко и встал над ним, широко расставив ноги. Теперь Григорий Александрович мог видеть лицо этого человека.

Несколько секунд ушло на то, чтобы сделать корректировку на время и прикинуть, как могло выглядеть лицо худого десять лет назад. Было трудно, но Резниченко все же совершил эту непростую операцию.

Сразу же после обряда узнавания Резниченко почувствовал, как у него учащается сердцебиение. Правое веко дернулось в нервном тике.

Худой так же внимательно смотрел на Резниченко, хотя на его лице не было заметно никаких симптомов волнения. Помедлив, худой произнес:

— По твоему обрадованному личику я вижу, что ты меня признал. И то ладно, — он опять притворно вздохнул, будто находился в глубокой печали. Резниченко это стало напоминать плохую театральную самодеятельность. Однако то, что затем совершил худой, моментально показало — если жизнь иногда и напоминает театр, то скорее комедию. Трагедия самой жизни не поддается имитации. Вряд ли актер, даже гений, способен передать безумно-отчаянный взгляд и хриплый вскрик человека, который вдруг перестает дышать и начинает мучительно умирать.

Худой быстрым движением поставил ногу в туфле на горло Григорию Александровичу и надавил ею — сильно, коротко, но достаточно, чтобы у Резниченко потемнело в глазах. Он понял, что сейчас умрет.

Худой все еще не отводил взгляда от лица Григория Александровича и правильно понял его состояние. Он убрал ногу и спокойно сказал:

— Нет, это еще не все. Не для того я мечтал с тобой встретиться, чтобы в первые же минуты оборвать твою суетливую жизнь. Это было бы слишком просто и глупо. Но таким образом, — он легонько пнул Резниченко под подбородок, — я даю тебе понять, насколько серьезно я настроен. Я не шучу и прошу отнестись к моим словам предельно внимательно и серьезно. Ты готов?

Не в силах произнести хоть слово, Резниченко кивнул, глубоко дыша раскрытым ртом, словно стараясь надышаться на случай, если худой снова перекроет кислород. Григорию Александровичу было страшно, и страх этот не стал меньше, когда он узнал лицо худого мужчины.

— Итак, я хотел бы объяснить сложившуюся ситуацию, — худой легкомысленно крутил носком туфли перед лицом лежащего Резниченко. — Такова жизнь, Гриша. Сегодня — ты, а завтра — я. И вот сегодня утром наступил твой срок. Могу даже назвать точное время, если хочешь. Не хочешь? Ладно. Так вот, сегодня твой цикл завершился. Десять лет ты был наверху, десять лет прошли, и ведущие астрологи мира советуют тебе на протяжении следующих десяти лет лежать тихо и не суетиться. А если ты все-таки не послушаешь умных людей и будешь продолжать дергаться, то я сделаю так, что ты перестанешь дышать вообще. Вот этой самой своей ножкой тридцать восьмого размера, над которой ты любил посмеиваться… Это очень просто, — худой вновь поставил ногу на шею Григорию Александровичу. Внезапно он взмахнул левой ногой и изобразил «ласточку» с опорой на задыхающегося Резниченко. Это длилось лишь миг, но оказалось достаточным, чтобы лицо Григория Александровича побагровело, а все тело дернулось в отчаянной попытке скинуть своего мучителя.

— Вот так, — худой изящно соскочил с жертвы. — Так это может быть. Но это вовсе не неизбежно. Наши отношения могут развиваться и по-другому. А зависеть многое будет от тебя, от твоего благоразумия. Есть оно у тебя?

Резниченко молчал, еще не придя в себя после второго кислородного кризиса.

— Но ты почему-то молчишь, — нагнулся над ним худой. — Разве я переборщил? Вроде бы нет… Почему же ты ничего не говоришь? Ответь, мы давно не беседовали с тобой. За последние годы я истосковался по умному собеседнику. Мне приходилось говорить самому с собой, накопилось много выстраданного и невысказанного. В результате я стал несколько болтлив, ты не находишь?

— Ага, — прохрипел Резниченко.

— Вот! — Худой радостно хлопнул в ладоши. — Я знал, как тебя вовлечь в беседу! Ты не мог не заметить мой маленький недостаток! Но, как сказал кто-то из великих: видишь соломинку у меня, а не видишь бревна у самого себя. Я помогу тебе отыскать твое бревно.