— И немецкие солдаты? Они же из крестьян и рабочих. Это офицеры — сынки разных господ. — Апчара хотела найти какую-нибудь надежду на облегчение участи пленных в фашистских лагерях. — Солдаты?..

Якуб не дал договорить.

— Какие там солдаты?! Ерунда это. Вдолбили вам в головы: солдаты — наши классовые родственники, стрелять в нас не будут. В случае чего они повернут оружие против своих господ. А солдаты между тем что-то не поворачивают оружия. Идут и идут. Так что на бога надейся, а сам не плошай.

— С последней фразой я согласен, — сказал Доти, — мудрая пословица. Ты, юрист с высшим образованием, — комиссар подчеркнул слово «высшим» на этот раз не для того, чтобы пощекотать самолюбие Якуба, — учти, германский фашизм, прежде чем идти против идеологии рабочих и крестьян всего мира, сначала подмял под себя рабочее движение, обезглавил рабочий класс, заточил в тюрьмы вождей рабочего класса своей страны, потом пошел против нас. Наша задача вдвойне трудна. Мы должны изгнать врага со своей земли и вернуть рабочему классу Германии его идеалы. И в этой борьбе думать, как выжить, — значит быть предателем. Я спокойно думаю о смерти в бою. Она для меня награда. Я — в молодости чекист, я — комиссар. Первая пуля фашиста отлита для меня. Вторая для вас, коммунистов. А умереть в бою, в схватке с врагом, выполняя приказ: ни шагу назад, — лучшей смерти для коммуниста нет. Это как раз та смерть, о которой кабардинец сказал: смертью оседлал коня бессмертия… Мне легко воевать, я не о своей шкуре пекусь…

Апчара, услышав позывные, метнулась к своему коммутатору. Звонил Альбиян.

С той минуты, как дали линию минометной батарее, Апчара старалась каждый день звонить брату: «Ну как там?» Апчаре хотелось, чтобы Альбиян говорил долго-долго, рассказывал о каждом из своих бойцов. А тот вместо этого отвечал: «Опять ты?» Тогда сама Апчара говорила, вспоминала Ирину, Даночку, спрашивала Альбияна, не потерял ли он бумагу, на которой обведены ручка и ножка Даночки.

Альбиян попросил Локотоша. Командир полка взял трубку. Встал из-за стола и комиссар.

— Я, братцы, прилягу на часок… Не могу больше.

Комиссар имел все права на этот сон. Он завалился под скирдой на солому и тут же уснул.

Якуб тоже взобрался на НП. Там было удобно лежать в яме, сделанной в стоге соломы, и думать. А на этот раз ему хотелось поразмыслить над словами комиссара.

Но размышления Бештоева прервала Апчара. Снизу донесся ее голосок:

— Товарищ юрист, к телефону.

Якуб вскочил, съехал со скирды на животе и, отряхиваясь на ходу от соломы, взял трубку. Звонил прокурор, занявший место, предназначенное для Якуба. Как бы чувствуя свою вину перед Бештоевым, прокурор всячески старался найти для него какое-нибудь дело. И на этот раз Якуб понадобился ему: «Срочно явиться в расположение тылов дивизии».

— Что-нибудь важное? — спросил Локотош.

— Будем судить труса…

Якуб Бештоев вернул бинокль Локотошу и ушел. Ему хотелось что-нибудь сказать комиссару полка, но тот спал под скирдой. И будить его теперь не осмелился бы никто, разве сама война.

Кавалеристы продолжали отстаивать высоту. «Не отдадим прах Солтана врагу», — говорили ее защитники. На кургане давно не осталось «живого места» — все изрыто бомбами, снарядами и минами. Уже термитный снаряд не мог зажечь ничего — давно сгорело все, что могло гореть. Дощатое надгробие Солтана превратилось в пепел, который развеяли по степи взрывные волны. Вокруг высоты всюду торчали орудийные стволы подбитых и сгоревших танков, чернели бронемашины, превращенные в металлолом, неубранные трупы наполняли зловонием эти июльские дни, а если засыпать все трупы, поднимется холм не меньший, чем сам курган. Имя батальонного комиссара Солтана уже не раз упоминалось в оперативных документах и в политдонесениях. «Солтан» отбивает атаку, «Солтан» не сдается — писалось в «молниях». Такой листок был в каждом эскадроне. Все понимали значение высоты. Доти не раз приходил, чтобы воодушевить бойцов, и каждый раз повторял слова из приказа, а уходя, просил передать ему письма, если в перерыве между боями люди успевали написать родным и близким. Хотя сам-то Доти знал: надежды, что эти письма будут доставлены адресатам, нет. Немцы достигли предгорий Кавказа.

— Держитесь, ребята, за «Солтана». В землю уходите. В землю, — повторял Доти слова комдива.

— Но не глубже Солтана, — кто-то горько пошутил, и эта фраза стала крылатой. Двойной смысл ее понимал каждый. Комиссар сам любил шутки. Раз боец шутит, значит, настроение у него бодрое. Хорошо, когда рождается фронтовой фольклор — так говорил про себя полковой комиссар Доти Кошроков. Обстановка как раз помогала этому. Бойцам приходилось всю ночь быть начеку. В любую секунду враг мог незаметно обрушиться. А лежать молча — сразу заснешь. Поэтому бойцы вынуждены были развлекать сами себя и друг друга. Первый разговор у солдат всегда о девушках. Не возбранялось и врать, но только складно.

Однажды на высоту пришел Якуб Бештоев. Не то чтобы он не хотел отстать от комиссара. Ему поручили разыскать дезертира, бежавшего из-под стражи. В тыловых подразделениях беглеца не нашли. Бештоеву предложили сходить к защитникам высоты, и он остался среди бойцов на ночь. Не один, мол, Доти Кошроков может воодушевлять людей на переднем крае. А оставшись на ночь, Якуб попал в самую гущу окопного «трепа».

Бронебойщик спросил:

— Хотите, расскажу, как я женился?

— Да ну тебя! Сколько раз слышали… Давай о чем-нибудь другом.

— Каждому, кто будет слушать, даю пять рублей… Деньги на бочку.

Бойцы развеселились в окопах.

— А интересно, как ты женился, расскажи, я послушаю бесплатно. — К бойцам подсел Бештоев, приставил палку к стене окопа.

— Воллаги! Я пошутил, товарищ Бештоев, — смутился бронебойщик. — Это я для того, чтобы они позавидовали мне. Они все неженатые. Жизни не знают, а у меня уже и сын есть. Три года ему…

— Три года — джигит!

— Давайте установим премию за лучший рассказ. Ну, хотя бы козью ножку — из самосада.

— За махорку? За махорку я и два расскажу!

— Мы сначала послушаем, стоит премии или нет.

Якуб Бештоев вспомнил далекое детство, когда он за свой рассказ получил однажды настоящую премию, и подумал, не рассказать ли об этом? Он придвинулся еще ближе к бойцам.

— Хотите, я начну первым?

— Давайте, товарищ юрист третьего ранга.

— Рассказы из жизни народного судьи?..

— Поближе сюда. Но только наблюдатели не сводят глаз с противника. Договорились?

— Ясно. Глазами туда, ушами сюда…

Якуб Бештоев стал рассказывать, почему он долгое время носил роговые очки, хотя зрение у него было хорошее. Да и очки те были с простыми стеклами. Начать же пришлось издалека…

Когда в Кабардино-Балкарии установилась Советская власть, Якуб был еще мальчиком. Ему казалось, что весь мир — это Чопракское ущелье, окруженное со всех сторон неприступными скалами, с горным лесом и удивительным водопадом. Якуб любил пригонять сюда коров и коз. Он пас тогда и своих и чужих. Нередко взбирался по тронам на крутые склоны гор, поросшие густым чинаровым лесом. Собирал валежник, нагружал ишака и отвозил дрова матери. Отец партизанил в горах, возвращался домой изредка, в туманные ночи. А однажды его привезли больным.

В тот же день в аул ворвались всадники, схватили отца и повесили на перекладине собственных ворот. Отец раскачивался на веревке три дня. Мать не вынесла горя и умерла. Якуба взял к себе дядя — Канамат Бештоев, у которого было трое своих мальчишек. «Ты будешь им старшим братом», — сказал Канамат.

Шли годы. Мальчики лишились родителей. Однажды люди сказали Якубу: «Поезжай в окроно и попроси заведующего, чтобы вернули в аул твоих братишек, которых отдали в детдом как детей-сирот. Они уже выросли и могут тоже пасти телят. Ты разве забыл, как их отец спас тебя от голодной смерти? Ты должен вернуть долг и взять на свое иждивение братишек — Коммунара и Ванцетти». Якуб нашел это справедливым. Он выбрал день и поехал в окружной центр, нашел заведующего отделом народного образования.