Директор лубзавода, молодой, славный такой парень, из комсомольских работников, хохотал до слез. «Только, — просит, — скажи наперед: кто из нас черт, а кто горец?»

Я ему отвечаю: «Ты верь мне, я старый человек, не обману тебя. Через пару дней пришлю бригаду стариков. Они тебе уложат коноплю в такие стога, что ни снег, ни дождь, ли ураган ей будут не страшны. За это я возьму только вершки. Что это значит? А вот прежде чем складывать вязанки конопли в скирды, я легонько обмолочу вершки. Семена все равно сгниют или их птицы склюют, а так, глядишь, я кое-какую пользу из них извлеку. По рукам?»

Парень сразу узрел свою выгоду. Семена заводу доставляли немало хлопот. Там, где лежала конопля, весной все зарастало, чтобы сложить в этом месте урожай, приходилось косить всходы…

На том и порешили. Старики за неделю навели на территории завода идеальный порядок. Такие аккуратные стога выросли — загляденье. Зулькарней Кулов на пленуме похвалил директора. Я подошел к нему: «Хитрый горец-то, оказывается, ты, чужими руками жар загребаешь». А он мне: «Ну-ну, не говори лишнего. Договор наш сохраняется и на будущий год». По правде сказать, семян конопли у него я намолотил порядком. Отправил их соседям в районы, где сеют коноплю, выменял на зерно. Вот откуда и лакумы. — Оришев улыбнулся, снова повертел пышку в руке.

Рассказ пришелся Кошрокову по душе. Восхищенными глазами смотрел уполномоченный на хозяина. Как много значат выдумка, изобретательность, умение находить выход из положения даже там, где, казалось бы, все пути отрезаны. Этому не учат. Это заложено в человеческой натуре. Оришев — прирожденный хозяин. Он и кукурузу убирает не так, как другие, — не позволяет выламывать початки не глядя, кидать их, куда попало: так можно не заметить невыломанный початок, если он висит низко или закрыт листьями. У Оришева ничто из того, что дает земля, не пропадает. Было бы таких руководителей побольше, поставить бы их во главе хозяйства повсюду, а Оришева назначить председателем исполкома районного Совета! А то ведь дела в масштабе района вершит бойкий честолюбец…

— Да ты поешь, как следует, — прервал Оришев размышления своего собеседника. — Кантаса старалась. Думаешь, она каждый день меня так балует? Ошибаешься. Ты здесь — вот и мне праздник. — Оришев положил гостю на тарелку большой кусок мяса.

— Спасибо, спасибо. Просто наелся до отвала… Очень интересно то, что ты рассказываешь. Другим бы перенять твой опыт. — Кошроков, подражая хозяину, окунул мясо в соус вишневого цвета и принялся его жевать, ощущая приятный вкус жареного лука, чеснока, стручкового перца.

— А знаешь, как я здесь оказался?

Оришев полотенцем тщательно вытер усы.

— Расскажи.

— Оккупантов изгнали в январе. Мороз тогда сковал реки, мощной рукой пригнул деревья к земле. Мелкие ручьи — те совсем вымерзли. В лесу — не пройти, не проехать, тропы и дороги завалило снегом. На ближних склонах гор, где колхозники косили сено, то там, то здесь чернели на снегу стога. Временами дул ветер с севера. Партийные и советские работники, вернувшиеся вместе с частями Советской Армии, сразу же взялись за восстановление хозяйств. Царила военная дисциплина. Что предложат — то и делай, выбирать, клянчить — бесполезно.

— Я сам угодил, можно сказать, как кур в ощип. Привык выполнять директивы. Прислали меня сюда. Я пришел к секретарю обкома и говорю: «Попробую поднять этот колхоз, но прежде чем приступлю к работе, соберу всех на общее собрание, буду принимать присягу перед народом». — «Какая присяга, что ты надумал?» — встревожился Зулькарней Увжукович. Я отвечаю: «Воины принимают присягу в начале службы, приму и я».

Обстановка в целом была, сам понимаешь, трудная. Враг все разорил, что успел. Помощи просить не у кого. Все — точно у разбитого корыта. У Апчары Казаноковой хоть трактор нашелся. В Чопракском ущелье, кстати, обнаружили и разбитые орудия. Гитлеровцы их впопыхах оставили. Иной раз удавалось, отделив ствол и лафет от колес, пустить в дело колесные пары. В тот момент это было все, чем располагал колхоз. Но и аульчане проявили сознательность: приносили на колхозное подворье кто грабли, кто борону, кто плуг. С миру по нитке… Отыскались понемногу конные сеялки, жатка, сенокосилки…

— А скот?

— О скоте поначалу речь не вели. Коровы тут не были розданы под сохранные расписки. Редко кому удалось сохранить скотину. Оккупанты и их приспешники рыскали по ущельям, сгоняли скот и отправляли на бойню: кормить армию. Что не удалось съесть, оккупанты забрали с собой, чтобы в пути не голодать… Постепенно в ущелье стали возвращаться люди, кое-кто со скотиной. Но ни кормов, ни ферм не было. Гитлеровцы не просто скормили лошадям сено, а по приказу командования сожгли оставшиеся стога: дескать, сено идет партизанам.

Вот в таких условиях я должен был принять колхоз.

На собрание явились все.

Многих я знал. Знали и меня в ауле по прежней работе. Знали про то, как я колхозные деньги спасал. Я пришел в полной боевой форме и с пистолетом на боку. Оружие не было лишним: партизаны с гитлеровскими холуями поменялись местами. Партизаны вернулись в аулы к мирным делам, гитлеровские прислужники, наоборот, из аулов подались в леса, в горы, в надежде отсидеться в пещерах, пока не возвратятся их хозяева.

Люди, услышав про принятие присяги, недоумевали. Что теперь — вместо бригад будут роты, батальоны? Бригадиры погоны станут носить? Пришли даже те, кто о благе колхоза совершенно не помышлял. Вдруг начнут присваивать звания, волновались эти люди, а их обойдут. Многие были уверены, что речь пойдет и о скоте, находящемся в личном пользовании, но на этот счет у меня были свои соображения. На меня давил Чоров, требовал согнать весь скот на фермы и числить его колхозным, сразу «дать план быстрого роста общественного поголовья». Я, наоборот, медлил, хотел сначала подготовить кормовую базу, восстановить животноводческие помещения, но понимал, что и затягивать решение этого вопроса нельзя. Бесхозный скот во время войны прибран к рукам самыми разными людьми, его могут пустить под нож.

Кстати, собрание проходило в том самом клубе, где произошла схватка капитана Локотоша с предателем Бештоевым.

— А-а, слышал, слышал. Исторический клуб. Капитана прикрывала толпа, иначе не унести бы ему ноги, — сказал Кошроков. — Но где-то в пути его все же подкараулили.

— Да. Устроили засаду.

— Что же было дальше?

— Я сказал: «Между нами недомолвок быть не должно. Вы меня избрали своим вожаком. Это для меня честь. Коня проверяют выездкой, сталь — оселком, а человека — делом. Перед нами трудная задача — восстановить хозяйство, вернуть людям достаток, радость труда, ощущение причастности к победам наших сыновей и братьев на фронте. Для этого мало засучить рукава. Надо встряхнуть собственную душу. Это я хочу первым на ваших глазах проделать с собой». Торжественно, неторопливо извлек я из-за пазухи книжицу, завернутую в красный платок, и говорю: «Достаю документ особой ценности. Он известен каждому из вас. В этот документ стреляли гитлеровцы, топтали его грязными сапогами, сжигали, хотели превратить в пепел. Но документ выжил, не сгорел, не истлел…» В толпе закричали: «Знаем, знаем — партбилет!» Я говорю: «Терпение! Не угадали! Я скажу, что храню под сердцем», и поднял над головой книжечку так, чтобы все видели. «Смотрите! Это устав сельскохозяйственной артели. Священная книга. Корана я не читал. В аллаха я не верю, но вера у меня есть. Верю в колхоз, в коллективный труд. Эту веру я исповедую и вероотступником мне не быть! Так вот: не на коране, на уставе сельскохозяйственной артели торжественно клянусь вам в трех вещах.

Во-первых, клянусь отдать все свои силы, знания, опыт колхозному делу.

Во-вторых, каждой буквой и каждым слогом этого писания… — я снова потряс над собой книжечкой, словом «писание» желая придать ей больший вес, — клянусь быть честным, не дать воровать никому. Уличите меня в нечестности — каждый из вас мне судья. Пока не кончится война, не ждите полновесного трудодня, не ждите зерна на трудодни. Но я клянусь третий раз — никому из вас, ни взрослому, ни старому, ни малому не дам умереть с голоду!