Кураца хотела скорее бежать к Апчаре и рассказать о происшедшем, но Апчара прибежала сама.

— Я говорила тебе — будут отступать! Не верила?

— А с этой что будем делать?

— Пушка! Пальнем, когда есть захочется, — смеялась Апчара.

— Все подмели. И на ужин ничего не оставили. Пушка! Зачем она нам?

Апчара чуть не плясала от радости.

— Пальнем! Знаешь по ком? По Мисосту. Разнесем всю управу.

В тот же день в сумерках, потеряв всякую осторожность, Апчара пришла домой, к матери.

Старуха загоняла в курятник двух уцелевших от немцев кур, мечтая сохранить их на развод, когда во двор влетела Апчара и с радостными воплями кинулась ей на шею.

Хабиба не засеменила дочери навстречу, не всплеснула руками. Она сурово отвернулась от Апчары и с нарочитой строгостью запричитала:

— Уходи, уходи. Не подходи ко мне. Мать тебе не нужна. Тебе Кураца дороже.

Хабиба сделала вид, что отталкивает дочь от себя. Но Апчара слишком хорошо знала свою мать, чтобы поверить в ее «уходи, уходи».

Она обняла ее за шею, прижалась к щеке.

— Ну вот, дождались, мама! А ты не сердись, что я скрывала от тебя. Разве можно было иначе? И тебе было бы хуже.

Хабиба и сама знала, что дочь поступала правильно, но все равно жила в ней маленькая обида за недоверие. Как будто мать не догадывалась, что Апчара и Кураца связаны одной веревочкой. Бывало, на оплакивании покойника (а с наступлением холодов люди в ауле умирали часто) Кураца словно нарочно окажется около Хабибы.

— Ох-хо-хо, — завздыхает Хабиба, — пропала моя Апчара, пропала моя девочка…

— Не плачь, — шепнет ей Кураца. — У тебя дочь боевая — не пропадет. Пусть разверзнется земля подо мной, если она не в тепле.

— Дай-то бог, дай-то бог! — успокаивалась Хабиба.

Но теперь с нарочитой строгостью Хабиба выговаривала дочери:

— Ты думаешь, я глупа, не догадывалась? Клянусь, все знала, но только не хотела волков наводить на след. Сколько раз говорила себе: пойду-ка схожу к Кураце за черепицей. Солома на крыше. А Кураца поверила бы мне в долг. Но как вспомню, что ты где-то там у нее скрываешься, — не иду. Питу прямо мне говорил: «Петляй — не петляй, а найдем по твоему хвосту лисью нору».

— Теперь самого бы его не упустить!

— А «самоварке» этой я все-таки не прощу. Кураца думает, что она камень, а я ком глины, что там, где она выстоит, я рассыплюсь. А мне умереть не страшно. Тебя жалела…

Хабиба всегда называла Курацу «самоваркой», и вот за что. Свой огородик величиной с козью шкуру Кураца засевала чесноком. Летом зеленый чеснок она продавала пучками, а зимой торговала связками чесночных головок. Но ни зимой, ни летом Кураца на вырученные деньги ничего не покупала, да и что на них можно было купить! Каждый раз после торговли она заходила в чайную и заказывала себе самовар. Ничего на свете так не любила Кураца, как сладкий чай с белым хлебом. Весь свой чеснок она пропивала на этом чае, за что и получила от Хабибы меткое прозвище «самоварка».

— Этой «самоварке» я не прощу, — повторила Хабиба свою угрозу. — Все намеками, да намеками: «В тепле твоя дочь». Нет, чтобы прямо сказать: «У меня Апчара, не беспокойся».

— С Курацей теперь шутить нельзя. Пушку купила. Хочет пальнуть по Мисосту и по его управе.

Хабиба ничего не поняла насчет пушки, поэтому пропустила слова Апчары мимо ушей.

Едва оглядевшись в доме, дочка залезла на чердак и спустила оттуда старый Иринин патефон и кучу пластинок. Все оказалось цело. Хабиба варила мамалыгу на ужин, а дочь перебирала и протирала пластинки. Скоро на весь дом загремела музыка, довоенная, советская, от которой уже отвыкли люди.

Не успела прокрутиться одна пластинка, как в дом вошли немцы. Апчара испугалась сначала и едва не выронила пластинки из рук, но потом увидела, что вовсе не музыка привлекла немцев. Они зашли погреться, их набилось целый дом. Солдаты лезли к огню, растирали над огнем посиневшие от холода руки. Хабибе пришлось потесниться и даже совсем отойти от огня, хотя вода в казанке уже закипела, надо было сыпать в кипящую воду муку, чтобы заварить мамалыгу.

Немцы были одеты как попало. Головы закутаны у кого полотенцем, у кого шерстяным платком. Немного отогревшись и повеселев, они разглядели патефон и пластинки.

— Музык? Давай карош музык!

— Катюш, катюш. Форшпилен. Играит катюш.

Здесь-то и произошло то пустяковое, из-за чего Апчара попалась. Она знала, что немцы отступают. Страх перед ними пропал. В Апчаре проснулось школьное озорство. Она придвинула к себе лампу с заклеенным подгоревшей бумагой стеклом, быстро-быстро перебрала пластинки, нашла ту, что искала, поставила ее и с озорной улыбкой стала смотреть, какое действие произведет ее музыка на немецких солдат. Немцы не сразу поняли, что за песню они слушают. По-русски никто из них не понимал, но когда начали повторяться слова «партия Ленина, партия Сталина, мудрая партия большевиков», то не понять смысла песни было уже нельзя.

Улыбку как сдуло с солдатских лиц. Один немец, стоявший за спинами других в темноте, вскинул автомат. Апчара едва успела отскочить от столика. Раздалась автоматная очередь по патефону. Комната наполнилась дымом. Перепуганная Хабиба бросилась к дочери:

— О горестный день!

Патефон, как на грех, не остановился и песня продолжалась. Тогда стрелявший немец схватил его и со всей силой бросил на пол. Осколки пластинки полетели в разные стороны, но диск крутился. Немцу пришлось прикладом «добить» упрямый патефон.

Может быть, этим и кончилось бы озорство Апчары, если бы по улице в тот момент не проезжал верхом Мисост. Он ехал в сопровождении своей охраны. Услышав автоматную очередь, Мисост подумал сначала, что это стреляют по нему, и припустил коня, но потом остановился и послал полицаев выяснить, кто стрелял. Узнав, в чем дело, он сам подъехал к дому Хабибы.

Напрасно старуха бросилась к его ногам с мольбой.

Мисост отшвырнул Хабибу в сторону и шагнул к Апчаре.

— Твоим запахом не насытился я. Пришел за мясом твоим. — Мисост помнил, оказывается, слова волка из детской сказки. — Не знал я, что собака в своем гнезде. Собирайся. Теперь ты запоешь иначе…

Хабиба разрыдалась.

— Партизан? — спросил немец, стрелявший по патефону.

— Да. Партизанка я, — бросила Апчара немцу и всем остальным немцам.

Хабиба выскочила на улицу вслед за уводимой Апчарой и цеплялась за дочку руками, но ее отталкивали. Странно, что даже в такую минуту внимание Хабибы вдруг остановилось и сосредоточилось на радиаторе немецкой машины. Там болталась, повиснув на краешке, половина сломанной никелированной подковы.

— Говорила я, что не будет извергам ни счастья, ни удачи. Сломается их подкова. Говорила. Болтается одна половинка. И машина сломается, и машина…

Мисост приказал запереть Апчару в подвале сельпо.

Охранять пленницу поручили Питу.

— Ни есть, ни пить не давай! — строго наказал бургомистр, запирая замок. — Отвечаешь за нее головой.

Апчара и не думала о еде. Апчара думала о нелепости случившегося. Пережить всю немецкую оккупацию и попасться в последний день, когда немцы уже уходят и Мисост наверняка убежит с ними… Лучше бы уйти тогда с Чокой и Локотошем. Те не дадутся живыми в руки. А разве можно сравнить смерть в бою с ожиданием смерти в этой крысиной норе?

Крысы, почуяв живого человека, начали вылезать из-под пола, зашевелились по темным углам, приближались со всех сторон, вынюхивая. Сначала при малейшем движении Апчары они бросались, наталкиваясь друг на дружку, и, взвизгивая, исчезали. Но потом, осмелев, стали носиться по комнате наперегонки, словно устроили скачки, метались из угла в угол, грызлись между собой. Апчара от страха жалась к единственному маленькому окошку. За окошком стояла ночь, но было не очень темно — подсвечивал свежий снег. То пройдут мимо окошка коровьи копыта, то человечьи ноги, а больше ничего и не видно. Закричать бы, позвать на помощь, но бесполезно. И нельзя унижаться. Питу все равно никого не подпустит к магазину. «Достойно умереть — значит не умереть», — не раз учила свою дочь Хабиба.