— Славный был жеребенок. Айтек все восхищался им. Аллах не дал ему жизни. — Обветренное смуглое лицо с глубокими морщинами у рта и глаз помрачнело. Жилистой рукой Цухмар провел по подбородку, уперся грудью в вилы, воткнутые железными наконечниками в землю.

— Не выжил? — допытывался Нарчо. Ему до слез было жалко Хуару, еще больше жалел он жеребеночка. — Или волки разодрали?

— Нет, не волки! — Цухмар покачал головой. — Сейчас расскажу. Но сначала о Хуаре. — Взяв клок сена, он принялся чистить кобылу, чтобы шерсть ярче заблестела на крупном, красивом теле. Лошадь ласково коснулась знакомой руки бархатистой губой. — Когда перегоняли табун с гор в долину, немцы бросали бомбы в лошадей. Одна бомба разорвалась перед Хуарой, опалив ей глаза. Оба вытекли… Все равно она у нас лучшая конематка. Только не повезло ей в этом году. Погиб жеребеночек. Вот и плачет мать, ждет сыночка своего. Умница!

До войны на Хуаре ездил зоотехник, живший в двух десятках километров от формы. Утром табунщики седлали Хуару и отпускали без седока. Она шла сама и останавливалась у ворот зоотехника, спокойно ожидая, пока тот выйдет. Вечерами зоотехник, подъехав к дому, отпускал лошадь. Скажет: «На ферму», — Хуара послушно поворачивает назад и возвращается в свое стойло.

Ослепшую Хуару продали колхозу в Ставропольском крае. Там на ней возили воду для тракторной бригады. Лошадь все время была в упряжи. Однажды ее отпустили пастись на ночь. Никто не думал, что она может уйти. Утром хватились — нету слепой кобылицы. Думали — волки задрали. Костей, крови нигде не было. Пошли по балкам — тоже ничего не нашли. Увели, решил водовоз, и успокоился. Хуара необъяснимым чутьем через степи, балки, реки, десятки деревень нашла путь к своей конеферме. Сколько дней она шла, неизвестно, но три сотни километров отмахала, ничего не видя. Табунщики как раз были на мосте, когда она заржала, остановившись у этого самого домика. Дескать, вот я пришла, не хочу, чтобы меня продавали. Бока ввалились, шерсть слиплась, ноги еле двигались, но вернулась домой!

Табунщики, чувствуя себя виноватыми перед Хуарой, поклялись никогда с ней не разлучаться. Ее держали в стойле, лишь иногда запрягали в двуколку, чтобы съездить в колхоз за продовольствием или в лес за дровами. Берегли, холили кобылицу.

Весной Хуара ожеребилась. Жеребенок был всеобщим любимцем. Его кормили из рук, поили родниковой водой. Но однажды случилось несчастье — жеребенок вместе с травой съел по неопытности ядовитые листья дурмана. К несчастью, на ферме никого не было в тот момент, когда он, лежа на боку, в муках рыл копытами землю. Слепая мать чуяла беду, плакала, тихо ржала, зовя людей на помощь. Кто знает, может, жеребенок бы и выжил, если бы пососал материнского молока. Он силился встать, но сил не хватало. Вечером, когда табунщики вернулись на ферму, жеребенок был мертв.

С тех пор Хуара не знает ни радости, ни покоя…

— Нету худа без добра, — сказал Оришев, видя, что Нарчо готов расплакаться, — Айтек никакой ядовитой травы на пастбищах не оставил. Всю выдернул с корнями. Ну, правда, схитрил при этом.

Айтек Оришев положил в переметную суму с десяток поллитровых бутылок, наполненных родниковой водой, и одну или две — с водкой. Приторочил к седлу охапку подсушенного дурмана и отправился «в поход». Доехал до самого Кавказского хребта и начал с дальних конеферм, разбросанных по ущельям. Айтек даже родного отца не посвятил в свой замысел, — хотя, быть может, отец подсказал бы ему лучший способ достижения цели. Айтеку хотелось искоренить зло, которое загубило славного жеребенка. Ему казалось, что он в ответе за горе кобылицы, за ее слезы.

На высокогорных пастбищах особенно ценили гостей: там они очень редки.

— Ябляга! Откуда путь держишь, Айтек? — приветливо встречали Оришева-младшего табунщики из разных колхозов.

— Да будет у вас много гостей. Не могу остаться. Тороплюсь домой, — отвечал Айтек с озабоченным видом. — И так задержался в Кисловодске…

Он останавливался на каждой ферме, уверяя при этом, что времени у него ни капли, и лишь особое уважение заставляет его сойти с коня именно здесь. У табунщиков разговор почти всегда об одном и том же — о лошадях, о жеребятах, жеребцах. Но Айтек явился с новой темой. Он просил только держать услышанное в тайне. Все будут знать — отобьют хлеб. Как бы между прочим, он называл адреса приемных пунктов, которые, конечно, выдумывал.

Табунщики слушали и каждый про себя думал: «Ну-у, уедешь — мы уж постараемся». По словам Айтека, в Кисловодске открыли пункты, где принимают подсушенный дурман (он, дескать, лекарственное растение), дают за него хорошие деньги. Впрочем, можно брать и водкой. В подтверждение своих слов Оришев-младший демонстрировал слушателям горлышки бутылок, торчавшие из переметной сумки.

— А что это за пучок? — спрашивали люди, увидев охапку, притороченную к седлу.

— Не приняли. Корневища оборваны. Надо вялить траву вместе с корнями. Весь смысл, говорят, в корнях. А я, дурак, поспешил, — сочинял Айтек.

Если попадались скептики, то Айтек, откупорив бутылку с водкой, отливал им «по глотку» и отправлялся дальше, заручившись обещанием «беречь дурман — ценнейшее лекарственное растение». После его отъезда табунщики бросались на поиски дурмана, выкапывали куст за кустом — лопатой, топором, а то и кинжалом. За неделю в междуречье не осталось ни одного куста дурмана. «Заготовители» ждали Айтека, который обещал каждому: «Хочешь — я возьму тебя с собой. Жди. Через несколько дней я появлюсь у тебя с навьюченными травой лошадьми. Готовься и ты, но учти — ни слова другим».

Гость смеялся, слушая рассказ о проделках Айтека. Нарчо от восхищения только в ладоши не хлопал. Батырбек вернулся к свадьбе.

— Пора ехать. Прошу тебя, окажи нам честь…

— Как, ординарец? Поедем на свадьбу?

Нарчо всем своим видом словно говорил: «Какой разговор». Правда, он слегка смутился, подумав о подарке, без которого не дадут взглянуть на невесту.

— Как хотите, мое дело — лошади.

— Ну, раз ты «за», что мне остается? Поедем.

Дело принимало неожиданный оборот. Свадьба переходила за «рамки», которые определил Оришев. Он просто думал отдать дань обычаю. А тут вон какой гость пожалует! Теперь обязательно надо послать за Чоровым. А где его искать? Обещал прикатить на ферму. Не прикатил. Не пригласить — кровная обида.

Оришев и Кошроков пошли осматривать конюшни. Как колхоз подготовился к зимовке — видно по ферме. Они шли медленно. В голове Оришева-старшего свадьба уже вытесняла все остальное. Батырбеку послать бы кого-нибудь в аул, да кроме Цухмара никого нет.

— Заспинного бы где-нибудь найти… — Оришев нечаянно произнес эту фразу вслух.

— Это что означает?

Батырбек несколько растерялся, но ответил правдиво.

— Заспинный — по-кабардински «кодза» — человек, который стоит за спиной, то есть заменяет стоящего впереди.

— Верно. Есть такое слово. Кого же ты имеешь в виду?

— Чорова. Он выглядывает из-за спины каждого — первого секретаря, второго, третьего. Один за всех. Един, как бог, в трех лицах.

— Тогда какой же он заспинный: он, скорее, впередсмотрящий, как говорят моряки. Без него с курса свернешь так, что порт назначения не сыщешь.

Батырбек подумал: может, и пришел подходящий момент, чтобы сказать правду о Чорове. Многое можно было поведать о председателе райисполкома. И все же он счел за благо промолчать, чтобы его критика тоже не выглядела «заспинной». Только и проговорил:

— Молод он как руководитель. Конечно, опыт — дело наживное. Но он нахрапом берет, приказами действует. Прямо генерал. Вынесет решение — тотчас рой землю. Вот и роем…

— Как Кулов к нему относится? Поощряет?

Оришев ответил уклончиво.

— Об этом я ничего не знаю. Это для меня сфера недосягаемая. До таких высот даже птицы моих волос не донесут. Подумал и добавил: — Молчит — значит, поощряет. Так надо понимать. Человек высоко сидит, далеко и видит. Кулов же видит Чорова, его дела. Может быть, правда, он не все знает?..