— Пойдемте в дом. Все готово. — Председатель колхоза пригласил гостя в комнату, где обычно спал, если обстоятельства заставляли его остаться на ночь в поле. Сегодня он с радостью приготовился уступить комнату Кошрокову, а сам решил переночевать где-нибудь в сарае, в кухонной пристройке.

— Пошли, — согласился гость.

«Не иначе, как переодеться собрался», — решил Оришев, беря чемоданчик Кошрокова. Доти сунул сверток под мышку. Они вошли в комнатушку с небольшим окном и земляным полом. Как ни странно, все стекла здесь были целы. На подоконнике — керосиновая лампа. В углу — железная кровать, застланная кошмой поверх сухих трав. Подушка, простыня, большое стеганое одеяло — все, как надо. У окна притулился небольшой столик, покрытый рваной клеенчатой скатеркой, на ней красовалась большая глиняная тарелка, доверху наполненная фруктами и румяными лепешками — лакунами.

— Клянусь аллахом, ты сегодня потрудился. Такую лекцию прочитал. Академия! — искренно восхищался Оришев. — Историю знаешь — прямо ученый. Садись!

— Я сяду. Но у меня к тебе просьба.

— Чего ни попросишь, все исполню.

— Отдай этот сверток той молодой женщине, что сидела в первом ряду. Такая симпатичная и, знаешь, в самом рваном платье.

— Биле? О, эта девушка работящая… От мужа вот вестей нет. Переживает очень. Днюет и ночует на полевом стане.

— Наверное, она. Отдай, пожалуйста.

— Она гордая, не примет.

— Придумай что-нибудь.

Оришев почувствовал неловкость:

— Даю тебе слово: колхоз ее оденет. Они же только на работу приходят в лохмотьях, а хорошее платье берегут. Ты бы посмотрел, как они выглядят, когда идут в гости. — Батырбек лгал. Это было видно по всему. — Мне за колхоз стыдно. Авторитет подрывается…

Доти протянул сверток Оришеву.

— Пока правление будет обсуждать вопрос, морозы начнутся. Ей теплая одежда нужна сегодня, в таком тряпье простудиться, получить воспаление легких ничего не стоит. Я и лекцию раньше времени закончил из-за нее. Бедняжка посинела от холода. Бери. Если я сам к ней с этим явлюсь, она чего доброго обидится, — настаивал гость.

Оришев неохотно принял сверток:

— Будешь гимнастерки раздавать каждой плохо одетой женщине — сам без портянок останешься. Поверь, я бы сам купил ей одежонку, на собственные деньги.

— Когда? Холод-то не ждет.

— Тогда дари сам. Я ее сейчас позову. Как раз из твоих рук она скорее примет.

Через несколько минут Оришев привел Билю. Молодая женщина не могла понять, зачем ее позвали к высокому гостю. Она не решалась переступить порог, встала в дверях, как ни тащил ее за руку Батырбек, и замерла, потупясь от смущения и страха.

Кошроков понимал ее состояние.

— Не обижайся на меня. Я от чистого сердца. Поверь! Война… — Кошроков сам волновался. Слова не шли с языка. — Страна разорена. Народ обносился. Вот — прими это, пожалуйста. Гимнастерка, башлык — они тебе пригодятся. Женщины изобретательны, перешьешь как-нибудь.

Биля рванулась было назад, но Оришев стоял на страже: обхватил ее руками и строго, по-отцовски произнес:

— Клянусь аллахом, примешь.

На глазах у Били показались слезы, лицо запылало, дрогнули запекшиеся на солнце губы.

— Не нищая я. Сама заработаю.

Батырбек цепко держал ее кисть.

— Знаю. И колхоз тебе поможет. Но гостя не обижай. Негоже так! Он, понимаешь, от всей души.

Взмолился и гость:

— Ты мне в дочери годишься, Биля. Считай, от отца подарок.

— У нее отец и муж на фронте…

— Возьми, прошу тебя, на память.

Биля, как во сне, протянула руки, взяла сверток, но продолжала стоять, будто ноги у нее приросли к порогу, не зная, что сказать и как уйти. Внезапно она прижала подарок к лицу и разрыдалась. Как теперь вернешь подношение чужому человеку, не обидев его самого…

— Ну, ну! Слезами благодарить! Что у тебя — слов нет? — ворчал Оришев. — Гимнастерка с плеч боевого комиссара! С гордостью должна носить. Человек в бой ходил в этой гимнастерке.

— Пусть ему прибавится столько лет… — Биля с трудом справилась с собой, — сколько нитей в этой рубашке.

— Молодец! Хорошо сказала. Теперь иди. — Оришев сам был тронут, боялся, как бы непрошеная слеза не набежала на глаза и ему.

О столь пышном ужине Доти Кошроков и не помышлял. Прежде всего он отдал должное шашлыку из свежей печени, жареному на вертеле вперемежку с кусочками курдюка. Просто не мог оторваться, хотя знал, что будут новые вкусные блюда. И точно. Вслед за шашлыком внесли отварное мясо под соусом из сметаны, перца и толченого чеснока. Но гость уже был сыт и мог только вдыхать аппетитный запах мяса, заполнивший маленькую комнатку. Пожалуй, так вкусно и сытно комиссар не ел с начала войны. Лакумы тоже пришлись ему по вкусу. Он подумал — не слишком ли хорошо и обильно едят в этом колхозе? Ведь того, что подали им на двоих, на фронте хватило бы для целого военного совета армии.

— Сколько у вас пшеницы? — спросил Кошроков как бы между прочим.

— Нисколько, — спокойно ответил Оришев, обмакнул кусок мяса в шипс (острый соус), проглотил, вытер губы. — Я понял тебя, Доти Матович. Ты прав. Уполномоченный по хлебу имеет все основания интересоваться, не утаил ли чего старый Батырбек Оришев от государства, раз он так жирно живет.

Кошроков смутился. Оришев словно прочел его мысли. Он заерзал на стуле. Гостю, которого принимают с таким неподдельным радушием, не подобает худо думать о хозяине. Ведь вот проклятый характер. Привычка до всего докапываться…

— У нас тоже скудная норма. Не разгуляешься. Трехлетний ребенок больше съест, чем мы даем взрослым. Колхозники целый день — от зари до зари — на воздухе. Аппетит такой, что каждому по курице подавай. Бывает, и в непогоду не прекращается работа. Пшеницу нельзя под дождем убирать, но кукурузу можно. Подсушил потом — и готово. Звенит зерно. Плохо только, коли снег выпадет. В этих местах снега жди каждый час. У скал и бока крутые, и характер такой же. Не заметишь, как понесутся с них плотные снежные облака.

— Норма есть? — Впрочем, Кошроков хотел сказать не это.

— Как и везде. План даже по овцематкам установили: сотня овцематок должна дать приплоду восемьдесят пять голов. Чабан обязан сохранить семьдесят пять. Не меньше.

— А если сохранит больше?

— Премию получит.

— На трудодни зерна не даешь?

— Не из чего. С кукурузой плоховато. Рано посеешь — сгниет, поздно посеешь — не вызревает. Прямо беда. Капризное растение, хуже слезливой девки. Не знаешь, как и подступиться к ней… Да, так откуда у меня пшеница? — Оришев взял большой румяный лакум, повертел его в руке, положил обратно в тарелку. — Я начну издалека. Так понятней. Мы в колхозе пшеницу вообще не сеем. Озимую посеешь — вымерзнет, яровая не дает урожая. Однажды поохал я в низовья заказывать кузнецам колеса для арб. Проезжаю мимо лубзавода, вижу — лежит конопля. Ее колхозы сдают на переработку. Коноплю подвозили, подвозили да и складывали как попало, верное, разбрасывали вокруг завода и по всей территории. Я отыскал только что вступившего в должность молодого директора и с упреком ему говорю: «Что ж ты, братец, ценное сырье разбрасываешь дождю на радость? Сложил бы в стога — ни дождь, ни снег не попортили бы». Тот пожаловался на нехватку рук: «Мужчин нет, а женщины на завод плохо идут». Коли так, думаю, дай-ка я предложу тебе свои услуги. Но не впрямую, а обходным маневром.

«Знаешь, — спрашиваю, — сказку про то, как черт с одним горцем артель составил?» — «Напомни, — отвечает. — Вроде в детстве мне ее рассказывали, да теперь что-то забыл», — «Ладно, — говорю, — напомню. Ты слушай.

Черт и хитрый горец договорились вместе пахать и сеять. Урожай — пополам. Черт вспахал землю, горец посеял просо. Когда пришла пора снимать урожай, горец говорит черту: «Друг, давай так — корешки твои, вершки мои». Так и сделали. Но черт вдруг обиделся: зачем, мол, мне одни корешки? Горец успокоил его: «В будущем году поступим наоборот». Дождались следующей весны. Черт вспахал землю, крестьянин посадил лук. Поспел урожай, оба вышли в поле. «Ну, теперь скашивай себе вершки, а корешки я возьму себе». Черт забрал свою долю и только тут понял, что его опять надули».