Доти опустился на табурет. Наступила тишина. Говорить больше было нечего. Взволнованная Апчара просто сказала, сколько надо было бы сдать кукурузы:

— Хоть бы по два пуда. Кто пощедрей, может, даст больше. — Сама она в уме уже давно подсчитала, сколько хлеба не хватает для выполнения плана. — Зерно свозите завтра с утра на колхозный двор. Учет буду вести я сама. Весовщиками будут старики из мельничного совета. Все.

Кураца поспешила добавить:

— Рабочие завода должны сдать столько же, сколько колхозники. Завтра с пяти утра я буду ждать их в колхозном дворе.

После митинга Кураца позвала гостей в небольшую комнатушку, носившую громкое название «кабинет». В нем, кроме однотумбового некрашеного стола с телефоном и нескольких расшатанных, «поющих» венских стульев, не было ничего. Единственное окно наполовину заложили битым кирпичом. Рачительный директор завода не могла тратить целые кирпичи на свои удобства. Подоконник украшал горшок с цветами и глиняный кувшин для воды.

— Я и знать не знал о вашем рабоче-крестьянском митинге, попал как кур в ощип, — смеялся дорогой гость, оказавшись в центре внимания. — Мне сказали: «Казанокова на заводе», я и завернул сюда, хотел сделать Апчаре сюрприз — представить зоотехника.

Анна Александровна в своем потрепанном пальтишке, закутанная в платок, села у окна рядом с комиссаром. Все ей было внове здесь — люди, уклад жизни. Живыми карими глазами она с интересом рассматривала окружающих, худыми натруженными руками разглаживая юбку на коленях. По бледному лицу молодой женщины было видно, что на коротком своем веку она знала немало горя. Анна и выглядела старше своих лет.

— Айтек рассказывал о тебе прямо с восторгом. — обратилась к ней с улыбкой Апчара, желая ободрить смущенную гостью.

— Айтек и Нарчо останавливались у меня. Эти несколько дней мы дружно прожили, хорошо, — скромно отозвалась Анна. — От них я и узнала о вашей свиноферме… Между прочим, со слов Каскула я знала, что свиней тут не слишком жалуют.

— Это точно. Дай волю кое-кому из наших верующих — заживо сожгут животных, — засмеялась Кураца.

— Есть и христиане среди кабардинцев. Но те моздокские. Я даже хотела поехать к ним поискать свинарок, — Апчара вглядывалась в лицо Анны, старалась понять, не испугалась ли она, захочет ли остаться среди людей, которые не выносят свиней. Даже ее заместитель по животноводству (она обязала его ежедневно докладывать о положении дел на свиноферме) каждое утро, подъехав верхом, лишь издали справлялся у свинарок, как идут дела, выслушивал жалобы и уезжал восвояси. Свинаркам он вообще не подавал руки.

— Анна, а как твоя фамилия?

— Крысько, — ответила гостья. Я — Анна Александровна Крысько.

— Мы будем звать тебя по имени, ладно? У нас отчеством редко пользуются. А откуда ты эвакуировалась?

— Из Харьковской области. Село наше Варваровка… — Анна понемногу разговорилась, преодолев скованность. Когда положение в районе Харькова стало тревожным, решено было вывести скот. Анне и двум ее помощницам пришлось туго.

— Скота гнали на восток видимо-невидимо, — рассказывала женщина. — Жара, пылища. Тащимся, куда глаза глядят. Непоенный скот одичал. Степь вся усеяна трупами телят, подудохлыми коровами. Мы втроем с Гошкой едем на арбе. Сколько дней мытарствовали — не помню. Нагнали нас немецкие танки. Часть скота гитлеровцы отправили на бойню, часть — прямо в Германию. Забрали у меня и двух моих девчат. Куда их увели — не знаю. Меня оставили, пожалели — из-за ребенка, что ли. Я нашла убежище в Ростовской области, на хуторе, где к тому времени не осталось ни лошадей, ни людей. Я заняла чью-то хатенку, хозяйничала, как могла. Потом появились люди. С ними зиму и прозимовала…

— А из родных у тебя кто-нибудь остался? — спросила Кураца.

— Писала домой, ездила: от нашего хутора десятка два печных труб осталось, больше ничего. И спрашивать некого было. Я снова вернулась на конзавод. Теперь вот к вам переехала…

Анна смолкла. Воспоминания о пережитом дались ей нелегко. Она побледнела и, кажется, с трудом сдерживала слезы. Доти Матович решил вмешаться и перевести разговор в другое русло.

— Война кончится, будем мемуары писать, — весело заговорил он. — Сам помышляю о целой книге воспоминаний. Но это потом. А сейчас скажи-ка лучше, Апчара, где Аннушка будет жить. Ферма далеко от аула, она, сама понимаешь, с ребенком. Ходить туда-сюда — подметок не напасешься.

— Ходить мы ее не заставим. Автомобиль не обещаю, но транспорт в одну лошадиную силу дам. У меня у самой такой же транспорт — бидарка.

— Вещь безотказная. Нигде не застрянет. — Кураца искренно была уверена, что этот ящик на двух колесах — одно из величайших изобретении человечества.

— Для ее комплекции одной лошадиной силы, пожалуй, даже многовато. Ее ветром сдует. Правда, Аннушка? — Кошроков шутил, улыбался. Но радость видеть Апчару отравляло какое-то тревожное предчувствие. Доти успокаивал себя: ведь мечта его сбылась — он сумел ввести конзавод в строй, оправдал доверие руководства и, конечно, опроверг мнение, будто он так болен, что не годен больше на серьезные дела.

Зазвонил телефон. Кураца подняла трубку.

— Ирина Федоровна? Добрый день… Кто? Товарищ Кошроков? Да, здесь. Выступал у нас на митинге. Что? Да, мы с Апчарой митингуем, и еще как!

Ирина бурно радовалась, что отыскала наконец Доти Кошрокова. Оказывается, она с утра обзвонила все вокруг — и на конзавод звонила, и на заготпункт, и даже в больницу. Кулов поручил ей «достать Кошрокова хоть из-под земли». Необходимо его присутствие на бюро.

Доти, волнуясь, взял протянутую ему трубку. «Дошла моя молитва до неба, решили все-таки послать на фронт». Сам того не замечая, он шагнул к телефону, впервые не беря палки.

— Здравствуй, Ирина. Догадываюсь, почему ты меня разыскиваешь. Кулов уже говорил с ГлавПУРом?

— Во всяком случае два раза говорил с Москвой, — отвечала Ирина. — Я сама слышала.

Доти едва не подскочил от радости. Чутье его не обмануло. Вот откуда предчувствие чего-то неожиданного, важного.

— Где там мои ординарец? — Телефонный звонок окрылил Доти. Он с презрением глянул на свою палку: это ты, дескать, хотела помешать мне вернуться в строй… Не вышло. Труба зовет… «Но куда пошлют? — спрашивал он себя. — На какой фронт?»

На пороге появился Нарчо:

— Я здесь, Доти Матович.

Голос Кошрокова зазвучал с нарочитой строгостью:

— Ординарец, я тебя не узнаю, как докладываешь?

Нарчо мгновенно подтянулся.

— Товарищ комиссар, рядовой Додохов по вашему приказанию явился!

— То-то. Это уже по уставу. — Доти ласково оглядел слегка сконфуженного паренька. — Теперь ты должен говорить только на языке солдатской службы. Ты уже не на гражданке.

— На фронт, да? — У Нарчо загорелись глаза. — Прямо сейчас?

— Нет, сначала поедем в обком к Кулову. Там узнаешь все остальное. Закладывай лошадей и объявляй готовность помер один.

Нарчо как ветром сдуло.

— Неужели на фронт? — Апчара встревожилась не на шутку. Густой румянец залил ей лицо. Она пыталась улыбнуться, но губы дрожали.

— Эх, Чарочка-Апчарочка! Разве ты не знаешь, что я сплю и слышу зов трубы?! Меня вызывают в обком на заседание бюро. Для чего — не знаю. Может быть, скажут: «Кошроков, у нас партконференция на носу, а с планом неувязка». Буду оправдываться, скажу, провели рабоче-крестьянский митинг, передислоцировались с полей на огороды. Авось все будет хорошо…

Доти видел волнение Апчары. Он испытывал в этот момент самое настоящее счастье. Такого с ним еще не бывало. Он шагнул к двери. О, как ему хотелось выйти без палки, но пришлось остановиться.

— А что ж ты Нарчо тут говорил? — Апчара схватила палку Доти, прижала ее к груди, касаясь губами набалдашника.

— Ну, — замялся комиссар. — Понимаешь, у Кулова был разговор с Москвой, по всей вероятности, обо мне. Если хочешь, на обратном пути я заеду к тебе и все расскажу.