У выхода Кулов столкнулся с Михаилом Алексеевичем, выезжавшим в штаб фронта.

— С пастбищами есть радиосвязь?

— Есть.

— Очень хорошо. Чтобы выиграть время, можно связаться прямо отсюда. В горкоме есть рация.

— Разве? Не знал, — обрадовался Кулов. — Сейчас же, не сходя с места, даю команду.

— Гитлеровцы обошли укрепленную линию в районе Армавира. Вот так… Укрепления-то — одни рвы, валы, надолбы. И вооружить бойцов как следует не успели. Оттого враг и не встретил серьезной преграды. Горные реки надежней. Используйте каждый водный рубеж для обороны.

— Вам, военным, виднее. Сделаем как прикажете.

— Вы тоже будете военным. — Михаил Алексеевич понизил голос, сказал доверительным тоном: — Будете членом Военного совета армии, если не удастся остановить захватчиков в пределах Ставрополя. Готовьтесь к этому. Эвакуироваться в любом случае вам не придется. Надо будет руководить действиями партизанских отрядов, обеспечить их всем необходимым.

Подошел Бахов.

— Едем?

— Михаил Алексеевич советует прямо отсюда по рации связаться со штабами. А то пока доберемся до обкома…

— Отлично. Я знаю, где у них радиосвязь.

— Действуйте.

Михаил Алексеевич в открытую дверь наблюдал, как разъезжаются участники совещания. «Козлики», «полуторки» с ревом срывались с моста, всадники сразу переходили на рысь. Зулькарней Увжукович воспользовался случаем, чтобы попросить у члена Военного совета вагоны. Управление дороги поставляло их все реже и реже, а промышленное оборудование надо было эвакуировать немедленно.

— Не тратьте время зря. Где теперь управление дороги? Пока его вагоны дойдут до вас… — Михаил Алексеевич махнул рукой и решительно направился к выходу вместе с несколькими только что подошедшими военными. На улице их ждала «эмка», вся в пестрых пятнах — для маскировки. Кулов глядел им вслед, думая, что надеяться теперь остается только на себя.

Бахову не удалось связаться со штабами на пастбищах из горкома. Надо было спешить обратно, в обком. Счет уже пошел на минуты…

— У меня вопрос к Чорову! — Чей-то зычный голос вернул Кулова к реальности.

Каскул, напрягши память, вспомнил и рассказал Бахову многое из того, что Чоров считал навеки преданным забвению. Волей судеб они с Чоровым оказались в одном лагере вблизи железнодорожной станции. Каждый день их гнали на работы — восстанавливать мост через многоводную, бурную реку, ремонтировать разрушенную железную дорогу, складские помещения. Пленные трудились под руководством военных инженеров. Превозмогая боль, Чоров работал, как все. Он успел где-то в лужице выстирать испачканные кровью брюки, рана поджила, и он теперь исправно таскал шпалы, рельсы. С тачкой у него дело не получалось, она обязательно переворачивалась; однажды конвоир хлестнул его плеткой с такой силой, что Чоров с трудом удержался на ногах.

Однако страх, в котором он жил, был тяжелее голода, холода, боли, нечеловеческой усталости. На открытой платформе поезда, откуда Чорова ссадили немцы, он оставил китель, где в кармане лежало заявление о приеме в партизанский отряд, и кепку с зашитым в подкладку партбилетом. Почему бы этим вещам не попасть в руки его теперешних хозяев?..

По ночам то и дело просыпался в ужасе — вот-вот разыщут его китель, распорют подшивку кепки… Во сне мучили кошмары: седая женщина, вышедшая первой из строя пленных, тычет в него пальцем: «Берите Чорова, он тоже с нами…» Его запирают в клетку, где до того сидели хищники, и волокут по земле в лес, а там уже стоят гитлеровцы с автоматами наготове… Чоров просыпался весь в поту, сердце бешено колотилось…

На свиноферме их продержали недолго, пока не иссякла тыква, заготовленная для свиней. Пленные варили тыкву и съедали по куску утром, перед выходом на работу, и еще по куску вечером. Однажды голодный Чоров решил попробовать отрубей, за что конвоир стукнул его по голове прикладом автомата. Чоров поперхнулся, а потом дня два кашлял. Вскоре их повели дальше, в настоящий лагерь, куда сгоняли не только военнопленных, но и тех гражданских, кто внушал подозрение. Под лагерь приспособили складские помещения, выстроенные вдоль железнодорожных путей. Здесь-то и сбылись опасения Чорова.

Однажды утром его под конвоем доставили в дом коменданта лагеря.

Переступив порог, он оказался перед тремя гитлеровцами. Старший по званию офицер гестапо сидел за сколоченным из теса столом и что-то разглядывал. При появлении пленного он поднял голову, испытующе глянул на вошедшего холодными светлыми глазами.

— Товарищ Чёроф?

Чоров с трудом выговорил:

— Да, я Чоров. — Он покосился вбок и похолодел, увидев врача в халате и набор блестящих хирургических инструментов в черном чемоданчике. Чемоданчик был раскрыт и стоил на табурете.

— Коммунист? — был следующий вопрос.

У Чорова язык словно прирос к небу, мороз пошел по коже. Дрожа, он пытался сообразить, как ответить. Знают, стало быть…

— Ви состояль член партии… — Гитлеровец встал, смерил Чорова с ног до головы презрительным, спокойным взглядом, взял в руки помятый лист бумаги и протянул его пленному. — Это наш?

— Да. — Чоров узнал свой размашистый почерк. Заявление с просьбой зачислить его в партизаны он отдал руководству. Это был только черновик, случайно забытый в кармане.

Гестаповец, оглядев стоявших у окна коллег, произнес целую тираду о близком конце социалистического режима, трагической судьбе всех коммунистов и на редкость счастливой для Чорова возможности остаться в живых, несмотря на бесспорную принадлежность к Коммунистической партии. Последнее удалось установить с помощью фуражки цвета хаки. Такие фуражки, как выяснилось, носили при Советской власти многие партийные работники…

— У вас есть одни неисполненный желаний. Наверное, виноват большевистский бюрократизм? Или, может быть, ви сам передумаль? — гестаповец играл с Чоровым, как кот с мышонком. — Что вас сейчас больше устраивать — смерть у партизан или работа для великого рейха? Хотите в лес, к товарищам? Мы не возражать…

— О чем вы? Я не понимаю.

В окно Чоров видел поезд с военным снаряжением. Он только что прибыл. Вокруг суетились железнодорожники, военные. Дальше поезд идти не мог: через реку Тоба моста не было.

У него онемели ноги. Знать бы, что такое случится, — вышел бы тогда вперед, встал рядом с этой мужественной женщиной. Все равно погибать, так хоть умер бы с честью, не трясся бы перед этими зверями. А теперь пытки, издевательства.

Внезапно заревела сирена воздушной тревоги.

— Нах цуфлухт! — взревел гестаповец и первым кинулся из комнаты.

Без перевода Чоров понял: надо бежать в убежище. В ясном небе послышался гул приближающихся бомбардировщиков. А где оно, бомбоубежище? Это был первый налет на железнодорожный узел. Видно, наши знают, когда надо бомбить, думал Чоров, устремляясь туда, куда побежали другие. Лучшее укрытие от бомб — мост через Тобу. Он хоть и поврежден, но под ним можно спрятаться. Все потому и бежали в сторону реки. Каждый понимал: взорвутся цистерны, вагоны, набитые снарядами, — разнесет все вокруг.

— Нах бараке! — Чоров узнал голос конвоира.

Тут же взорвалась первая бомба, потом вторая, третья. Он оглянулся. Конвоир уткнулся носом в землю. И тут Чоров припустил изо всей мочи. Сейчас или никогда. Какой-то малый, тоже из пленных, увязался было за ним, но его, кажется, кто-то перехватил по дороге. Чоров бежал, не оглядываясь. Добраться до реки, поплыть вниз по течению, выйти у леса, а там — ищи иголку в стоге сена. За спиной послышалась автоматная очередь, но он не остановился. Он был уже далеко, когда позади раздался невиданной мощи взрыв. Это наверняка взорвались вагоны со снарядами. Станцию заволокло клубами черного дыма.

С неделю Чоров плутал в лесу. Нашлась женщина, которая пригрела, подлечила, подкормила его. Набравшись сил, Чоров подался в горы. Он-то знал, где должны были быть партизаны, и вскоре оказался в отряде.