— Совершенно верно, — откликнулся кто-то. — Одни решительный лев, а может, тигр — не помню точно, сделал тогда Чорову отметку на одном деликатном месте.

— Бог шельму метит. — Сосмаков был уверен, что сострил удачно, никто не рассмеялся в ответ. Кошроков даже насупился, считая шутливый тон неуместным, когда речь идет о судьбе человека.

— Да, так и было, — согласился Бахов. — Звери, попав к немцам, кстати сказать, погибли. Гитлеровские молодчики накидывали стальные петли на шеи тиграм, медведям, пантерам, душили их, сдирали шкуры и отправляли домой — смотрите, мол, как мы охотимся на Кавказе.

— Какое это имеет отношение к Чорову? — удивился Сосмаков.

— Прямое. Он эвакуировался с этим зверинцем и тоже попал в немцам в руки. Но с него шкуру не спустили, как со львов и тигров. А узнали об этом мы только теперь, узнали от свидетелей.

Чорова затрясло. Какие еще свидетели? Он, разумеется, и вообразить не мог, что вся правда о нем стала известна Бахову от Каскула. Каскул решился наконец и пришел к Бахову с чистосердечным признанием во всем, что сделал. О Чорове он рассказал по просьбе Айтека, даже не подозревая, кто был его бежавший пленник. Каскул понимал, что его неизбежно ждет тюрьма, но спокойная совесть теперь казалась ему дороже свободы. Он искренно надеялся искупить вину и вернуться к нормальной, честной жизни, где не будет места страху, ночным ужасам. Он о многом передумал после разговора с Оришевым, и любое наказание считал справедливым.

Бахов постепенно восстанавливал события, о которых — Чоров не сомневался — никто никогда не должен был узнать.

Эшелон со зверями катился вперед, пока его не остановили орудийные выстрелы. Чоров приподнялся на платформе, где лежал, и с ужасом увидел, как со стороны леса на них несутся немецкие танки. Впереди какие-то вагоны уже горели, какие-то сошли с рельсов. С платформ покатились клетки. Со страху Чоров позабыл о ране, нанесенной ему тигром, и все эти часы ощутимо дававшей себя знать.

Вслед за танками показались и мотоциклеты с солдатами. Поезд, охваченный огнем и дымом, стоял неподвижно. Немцы с интересом рассматривали животных, поначалу не обращая внимания на людей. То и дело слышалось восхищенное: «вар», «леве», «ланге»…

Потом людей выстроили тут же, на поляне, под палящим солнцем. Служителям зоопарка приказали накормить зверей.

Одновременно гитлеровцы отделили от толпы женщин с детьми и в сопровождении автоматчиков погнали их к лесу. Вскоре оттуда раздались длинные очереди, раздирающие душу человеческие вопли. Остальных построили в несколько нестройных шеренг лицом к немцам. Чоров встал в заднем ряду.

— Коммунисты, выходи! — раздалась команда.

Шеренги качнулись. Было ясно, что коммунистов ждет участь только что расстрелянных детей и женщин. Команда повторилась. Вдоль строя двинулся офицер гестапо с двумя автоматчиками. В руке у него самого был «парабеллум». И тогда из толпы вышла немолодая женщина с сединой в волосах и остановилась перед гестаповцем, гордо подняв голову. Кто она, откуда — никто не знал.

— Я коммунистка!

— Кто еще? Становись рядом с ней! И кто из НКВД — тоже! — рявкнул переводчик.

Голова Чорова пылала. Он был обязан сделать три шага и встать плечом к плечу рядом с этой бесстрашной женщиной, но ноги не слушались, они будто приросли к земле, налились свинцом. Вперед вышло еще несколько человек, один — совсем старик. По команде гестаповца они двинулись туда же в лес. Оставшихся пересчитали, выстроили попарно и под конвоем повели в сторону станции, утопавшей в зелени.

Пленных пригнали на свиноферму. Нестерпимый запах говорил о том, что свиньи были здесь совсем недавно. В яслях для поросят даже подстилка еще не остыла. Рана Чорова, по-видимому, воспалилась, двигаться стало трудно. Чоров боялся, что поднимется температура: тогда — конец. Немцы не возятся с больными. Для больных у них одно лекарство — пуля… Он устроился где-то в углу и затих. Это лагерь. Отсюда путь только на тот свет. Дай бог, чтоб смерть не была долгой и мучительной… Не сегодня, так завтра их всех постигнет участь той мужественной женщины, что добровольно шагнула навстречу гибели.

В зале уже совсем было нечем дышать. Коммунисты слушали, размышляли, думали о своем. И Зулькарнея Кулова история Чорова вернула к событиям двухлетней давности. Он уже не слушал Бахова, поскольку был теперь посвящен во все детали «дела» Чорова. Ему вспоминался август 1942 года. В тот памятный день он только-только вернулся с высокогорных пастбищ. На столе за время его отсутствия выросла гора газет и журналов. Но он не протянул к ним руки. Посте пыльной, утомительной, дорожной тряски хотелось выпить стакан крепкого чаю. Зулькарней Увжукович уже пошел было к двери, но по привычке остановился у большой школьной карты, висевшей на стене. На этой карте ежедневно по сводкам Совинформбюро переставлялись красные и синие флажки, обозначавшие продвижение немецко-фашистских войск, захваченные города, железнодорожные узлы. Это с безукоризненной аккуратностью делала Ирина Федоровна. Кулов мысленно передвинул несколько флажков еще ближе к Кавказу и ужаснулся, подумав, что гитлеровцы вот-вот достигнут предгорий. А сверху — никаких директив, поступай как знаешь…

Его размышления прервал междугородный телефонный звонок.

— Зулькарней Увжукович?

— Да, я. — Кулов не мог понять, кто у аппарата.

— Говорит ваш сосед Михаил Алексеевич. Не узнаете?

— А-а… — Кулов не решился произнести вслух фамилию собеседника. — Теперь военные фамилии не называют. Но вас я узнал.

— Я и сам еще не привык к этому. Да что поделаешь — война предлагает свой язык.

— Конечно, товарищ первый. Вы где-то рядом?

— Я в Пятигорске. Хочу повидаться с вами, и как можно скорее. Через полтора-два часа сможете приехать?

— Приеду. Одному ехать, Михаил Алексеевич, или прихватить с собой еще кого-нибудь из руководящих работников?

— Смотрите сами. Совещание будет чрезвычайной важности. Ваше присутствие необходимо. Приезжайте — и прямо в зал заседании горкома партии.

«Наконец вспомнили и о нас», — подумал Кулов, все время ждавший директив сверху. Звонил член Военного совета Северо-Кавказского фронта, начальник Ставропольского краевого штаба партизанских отрядов.

— Немедленно выезжаю. — Голос Кулова слегка дрожал от волнения. В голову ему пришел нелепый вопрос: ел он сегодня или нет? Зулькарней Увжукович рассердился на самого себя: не хочется есть, значит, ел! Нашел о чем беспокоиться… Он нажал на кнопку и велел появившейся в дверях Ирине к восемнадцати часам вызвать к нему членов бюро обкома партии и совнаркома, живущих в городе, первых секретарей райкомов партии и председателей райисполкомов.

— Пусть ждут моего возвращения.

Ирина Федоровна даже оробела, увидев, как изменился Кулов в лице. «Дело худо, — решила она про себя, — надо эвакуироваться». Но спросить ни о чем не посмела. Многие горожане уже третьи сутки сидят на чемоданах, соображала она, ждут приказа. Одни собираются в Орджоникидзе, чтобы потом махнуть через перевал, другие в Махачкалу. Кое-кто еще вчера оставил город, не дожидаясь команды. Руководящие работники даже ночью не покидают свои кабинеты.

Кулов позвонил Талибу Сосмакову и Бахову. Оба явились тут же. Зулькарней Увжукович сел вместе с ними в машину, ничего не объясняя. Они тоже не осмелились ни о чем спрашивать. По озабоченному виду Кулова было ясно, что впереди их ждут дела чрезвычайной важности.

— Куда мы едем — можно узнать? — не вытерпел наконец Сосмаков.

— Приедем — узнаешь, — буркнул Кулов.

— Разве джигит спрашивает: «куда»? — Бахов иронически взглянул на Талиба. — Джигиту постучат в полночь плеткой в окно — он немедленно мчится седлать коня. Зачем — это он узнает в пути. Так было у наших предков… — Судя по сводкам Совинформбюро, настал критический час. Это он почувствовал и по тону члена Военного совета. Приближается грозная опасность…