— За рабочий коллектив завода! — нашелся Аслан и вышел, вспомнив про обещанных им певиц.

— Что наболело, то и сказала.

Кошроков ничего этого прежде не знал. Он понимал, что и в тылу живется нелегко, но чтобы от голода падали — не представлял себе.

— Да, мы не только кровью солдат завоевываем победу, — мы ее выстрадали всем народом, — задумчиво и печально произнес он. — Долгожданная победа станет лучшим памятником тем, кто за нее погиб, наградой всем, кто пролил кровь, кто трудился ради нее. Я поднимаю чарку за рабочих, колхозников, за ребятишек, чье детство исковеркала война. Вы видели их сейчас, видели Нарчо. Как они хотят казаться взрослыми! Да они и так взрослые — столько пережить… За их мирное, безмятежное будущее!

Чоров хотел что-то сказать, но в это время в комнату вошли три девушки в сопровождении Аслана и гармонистки.

— Внимание, песня!

— Про войну! Спойте ту, что поете в поле, — просил Батырбек.

— Спойте про войну, — попросил и Цухмар.

Девушки перешептывались, решая, с чего начать. Тем временем в дверь протиснулся раскрасневшийся и озабоченный Нарчо с листком бумаги в руках. Комиссар удивился:

— Ординарец, ты не спишь до сих пор?

Вместо ответа Нарчо протянул своему директору листок бумаги:

— Телефонограмма. Из сельсовета принесли. Я расписался.

Звонил Кошрокову бухгалтер — единственный, кто остался на конзаводе. Он сообщал, что получен наряд на три десятка кобылиц для завода. Так как срок наряда истекал, то бухгалтер счел необходимым немедленно поставить об этом в известность директора. Не получишь вовремя маточное поголовье, — потом когда еще удастся добиться его снова.

Девушки запели старинную народную песню про Адиюх. Юный джигит усадил в седло любимую, сам сел сзади и повез невесту в свой дом. Джигит пел об Адиюх, о высоком небе, в котором отныне засияет еще одна звезда — его любовь. Всадник не спешил — хотел насладиться дорогой счастья. Вдруг из лесной чащи выскочил зверь. Лошадь от испуга шарахнулась в сторону, и влюбленный выронил из рук свою судьбу. Девушка ударилась головой о камень и скончалась на руках жениха. И он в отчаянии запел песню о безграничном горе, превратившем день в ночь, дорогу радости в дорогу печали. Песня заканчивалась словами о том, что неразделимы счастье и горе в жизни, что они — лезвия одного кинжала.

Цухмар, эту песню слышавший, может быть, не одну сотню раз, ласково похвалил девушек. Теперь зазвучала песня о войне. «В степях Украины лежат кости наших женихов», — печально пели девушки. По щекам гармонистки текли слезы, она не могла их вытереть…

Кураца сидела с поникшей головой и тоже плакала, Кошроков и Апчара понимали ее. Казалось, песня сложена об Аслануко, погибшем на Дону. Громко застонав, Кураца вдруг сорвалась с места и выбежала за дверь.

— Хватит. Тут не плакальщицы собрались. Тут свадьба, и нечего расстраивать людей. — Чоров хотел прервать песню, но остальные запротестовали.

— Пусть поют! — первой воскликнула Апчара.

— Не мешай. Это не простая песня, это гыбза — горькая песня невест, оставшихся без женихов. — Кошроков сам еле сдерживал слезы, вспоминая Сальские степи. О, сколько близких и родных осталось там! Скоро война кончится, дни ее сочтены. Но еще немало жизней будет принесено ей в жертву…

Девушки, кончив петь, собрались уйти, но тамада остановил их:

— Подождите, голубки мои. Растревожили вы сердца, души растравили, да так, что мы не сдержали слез. Это неплохо. Дай бог, чтобы плакали только от песен. — Цухмар обратился к виночерпию, надвинувшему на глаза папаху, чтобы не были видны его мокрые глаза. — Налей-ка девушкам по чарочке.

— А ты, Чарочка-Апчарочка, угости их чем-нибудь вкусным, — добавил Доти Матович. — Хорошо они поют. Я не слышал этой песни. Кто ее сложил? Кто этот безымянный певец народного горя?

— Это песня горьких лет, — проговорил Аслан. — Теперь возникнут иные песни, радостные, победные. Скоро война остановится там, откуда она двинулась на нас. А ее зачинатели запоют «шишхаег» — плач над конской гривой. Хорошо смоется тот, кто смеется последним.

— А существует песня о Нацдивизии? — спросил комиссар.

— Я не слышала, — призналась Апчара. — Может быть, где-нибудь поют, но до нас не дошла. Песня, она как распространяется? Где-то сочинят, и песня начинает ходить от фермы к ферме, от аула к аулу.

— Нет, — убежденно сказал директор школы. — Песни о Нацдивизии нет, хотя Нацдивизия — это незаживающая рана народа.

— Почему? — Кошроков вглядывался в лица.

— Кто знает. Видимо, есть причина… — неопределенно сказал Чоров.

Девушки, покидая комнату, встретились в дверях с Курацей, возвращавшейся к гостям. Кураца хотела уехать домой. Ее с трудом усадили на место.

— Незаживающая рана… Она будет кровоточить долго, — тихо вымолвила Апчара. — Может быть, еще не пришла пора для песен о ней.

— Да, незаживающая рана, — поддержал Апчару Кошроков. — Нацдивизия — детище народа, пример его истинного самопожертвования, желания отдать все ради победы. В детстве я слышал песню, где говорилось: «Я кожу свою сниму с себя, чтобы защитить тебя от холода». Так поступил и наш народ — снял с себя, что называется, кожу. Дивизия саблями встретила танки и мотопехоту противника, но кавалеристы не струсили. Те, кто оказался в тылу врага, сумел вернуться на Кавказ в надежде продолжить борьбу в родных горах. На них вины нет. В первые годы войны в окружение попадали и батальоны, и полки, и дивизии, и целые армии. Они пробивались к своим через линию фронта. Не удавалось — уходили к партизанам. Никакого значения не имеет то, что сколько-то джигитов, потеряв свои части во время сражения и передислокации, вернулись в горы. Пусть они составляют два процента, пусть три. Но девяносто семь процентов выполнили свой воинский долг до конца, бились не на жизнь, а на смерть. Это знает Апчара, знаю я. Помнишь, Апчара, бой у моста через Сал?..

— А бой за райцентр Маратовку, за Ново-Николаевскую станицу, хутора Московский, Немецко-Полтавский? Названия врезались мне в память навек.

— Почему мы попали у переправы под удар танков противника? Не было связи. Полк должен был выйти к новым позициям ночью под прикрытием темноты. А когда вышел? Утром. На виду у врага. Выяснилось, что связной, посланный с пакетом из штаба дивизии, не нашел нас. Мы ждали распоряжений и не знали, куда идти, где занять оборону, какую задачу выполнять. Будь у нас в этот час рация — связались бы со штабом, опергруппой, получили бы боевую задачу. Летняя ночь коротка, уже взошло солнце, когда мы тронулись с места. Это было на руку врагу. Мы и попали на марше под удар авиации и танков. Куда всаднику деваться, если за ним на бреющем полете гоняется самолет? Лошадь не удержишь. Вот откуда те, кто вернулся назад. Нельзя их винить за то, что саблями, как капусту, не порубили танки. Но все это легло ржавчиной на добрую славу погибших и тех, кто до конца оставался верен присяге. Наверное, из-за этого тоже нет до сих пор песни о Нацдивизии. Это Чоров и называет «причиной». Ложка дегтя испортила бочку меда, как говорят русские. Наш долг очистить бочку от дегтя. Правда, Апчара?

— Я не побоюсь сделать это где угодно.

— Вас не поддержит Кулов, — безапелляционно заявил Чоров. — У него на сей счет своя точка зрения. Я помню, он зачитывал на пленуме пространный документ…

— Кулов не поддержит? Он сам формировал дивизию! Сколько труда вложил!.. Крестный отец.

— Почему тогда он не отвел руку, которая несла ложку дегтя? Он видел — не предотвратил. — Чоров явно не хотел соглашаться.

— Ты все упрощаешь…

— Товарищ полковой комиссар, разрешите закладывать лошадей? — прервал разговор Нарчо.

«Как точно малыш чувствует время, — подумал Кошроков. — Действительно, скоро светать начнет».

— А спать не будем, ординарец? — улыбаясь, спросил комиссар. — Мы ведь не на войне. Противник на нас не наседает. Давай малость отдохнем, милый, а?