— Есть, — по-солдатски ответил Нарчо и повернулся к двери, а сам обиженно подумал: «Зачем «милый»? Так ведь не говорят командиры своим подчиненным». Мальчику очень хотелось выглядеть в глазах взрослых бойцом, готовым отправиться на фронт хоть сейчас, с этой свадьбы.
Кошроков понимал — настала пора завершить пиршество. Бухгалтер не зря беспокоится. Послать-то за лошадьми некого. Директор, бухгалтер и Нарчо — вот и весь штат конзавода. Самому ехать в Ростовскую область с больной ногой невозможно. Бухгалтер стар, да и в лошадях не совсем разбирается. Кошроков еще раз достал телефонограмму, внимательно перечитал ее, соображая, сколько дней понадобится на то, чтобы добраться до места, где их ждет маточное поголовье. Ясно, этот конзавод не в городе.
Гости шумно и долго расходились. Доти вместе с Оришевым провожал их. Потом полковник с Батырбеком еще долго прохаживались по двору.
— Кулов действительно сказал что-то плохое о Нацдивизии? — Кошроков все еще не мог поверить словам Чорова.
— Нет. Я не слышал. Вокруг Бештоева действительно шли разговоры.
— Гм, Бештоев… Нельзя же по одному предателю судить о целой дивизии.
Они еще потолковали между собой, потом улеглись.
Спал комиссар недолго. Вместе с ним пробудился и Оришев.
— Гость плохо спит — значит, недоволен хозяином. Доти Матович, не холодно ли тут? — Батырбек бодрился, хотя почти не сомкнул глаз. Ну, ему не привыкать. Днем подремлет где-нибудь украдкой и перебьется. — Я думал, отдохнешь, как следует, после вчерашнего. Все в доме спят — хоть по одному вытаскивай за ногу.
— А ты? Ты что — дневальный по сонному царству?
— Я что? Я крестьянин. Когда бы ни лег, а встать должен с петухами. Иначе проспишь все дела. Тебя нога не беспокоит?
— Болит, конечно, — Кошроков приподнялся, но одеваться не спешил. Китель висел на спинке стула. — Садись. Признаться, я рад, что и ты не спишь, надо поговорить. Не о свадьбе, правда. Свадьба была по военным временам отличной.
— Какая это свадьба! — Батырбек махнул рукой. — Вот раньше были свадьбы — сплошное разорение. Обе семьи готовились месяцами со всеми близкими и дальними родственниками. Двор напоминал бойню… Забивали всякую живность — и свою, и дареную. А тут война. Перед людьми совестно. В других домах погибших оплакивают, а мы веселимся.
— Жизнь, дорогой мой, нельзя остановить. Она не считается ни с чем, идет в обнимку со смертью. Слышал песню? И на фронте люди, бывает, женятся. А ведь никто не дает гарантии, что они выживут в этой войне. Под артогнем спят — не добудишься. Как твои молодожены. Они, видимо, к полудню встанут.
— Айтек уже давно на ферме.
— Да что ты! — Гость был искренно удивлен и огорчен. — А я хотел с ним потолковать.
— Обычай. Как ни сладок сон с милой, солнце не должно застать новобрачного в постели. Иначе он не мужчина.
— Суров наш обычаи. Суров, нечего сказать.
— Но вообще-то Айтек должен вернуться к завтраку.
— Отлично. Но сначала я с тобой посоветуюсь. Может быть, с моей стороны это бестактно и я не учитываю твоих планов…
— Располагай мной, Доти Матович. И советом и делом я готов быть полезным тебе.
— Хочу забрать Айтека.
Батырбек побледнел. Руки, спокойно лежавшие на коленях, задрожали, принялись нервно теребить полу солдатской телогрейки. Посуровели, сузились глаза.
— Как это забрать? За что?
— Бог с тобой! — Кошроков нарочито громко засмеялся, сообразив, что понапрасну напугал человека. — Ты не понял. Я хочу предложить ему поступить ко мне на работу. Конечно, с твоего разрешения.
У Батырбека отлегло от сердца.
— На работу? Так бы сразу и сказал. Возьми хоть сегодня. — Он махнул рукой, расхохотался, вытер платком пот, выступивший на лбу. Встал, прошелся по комнате, чтобы отдышаться, глянул в окно. На дворе шла его жена с подойником.
— Так ты не возражаешь?
— Бери. И сноху бери.
— А как же иначе? Не разлучать ведь их. И для нее дело найдется. У меня большое хозяйство, дай срок — поставим конзавод на ноги. — Кошроков обрадовался, что Оришев готов отпустить к нему сына. — Квартирку дам. Пусть живут, работают.
— Я не против. Табунщик он отменный. Ты не подумай, что я хвалю, потому что он мне сын. В лошадях разбирается, любит их.
— Вот это главное. Человек должен любить лошадь. Да ее и нельзя не любить. Умнейшее и благороднейшее животное… — Гимн лошади прорвался. Нарчо принес небольшой дорожный несессер с бритвенными принадлежностями, хотя об этом его никто не просил, и снова удостоился похвалы за сметливость. Он не забыл даже прихватить кружку с горячей водой и тазик.
— Ты настоящий ординарец, знаешь свое дело!
Нарчо поставил тазик на табурет и приготовился сливать воду из медного кумгана.
Доти скинул рубашку, обнажив искореженное войной тело. Нарчо удивился и испугался, увидев на спине комиссара большую вмятину. Заметно было и отсутствие двух ребер. Доти тщательно намылил лицо. Потом в привычных руках заблестела бритва. Доти Матович предварительно поточил ее о широкий ремень, один конец которого держал Нарчо. После бритья полковник, шумно фыркая и кряхтя, умылся, расплескивая воду на земляной пол. Вокруг таза уже образовалась лужица, а Нарчо все сливал ему на руки. Пока Кошроков приводил себя в порядок, Батырбек сбегал на кухню.
— Как там кони — не застоялись? — спросил Кошроков, растирая мокрым полотенцем шею, грудь, спину. Тело порозовело, будто налилось вином. — Напоены, говоришь?
— Напоены. — Нарчо был рад доказать, что знает службу.
— Ну, молодец! Очень мне хочется взять тебя на фронт. Смышленый, неутомимый. Всем хорош. Но маловат, вот беда…
Последние слова огорчили мальчишку. А ведь он так старается доказать, что уже не маленький и что на фронте даром хлеб есть не будет. Нарчо промолчал и, взяв таз, кружку и несессер, вышел.
— Не опускай нос. Все равно я без тебя на фронт не поеду, — сказал ему вслед Кошроков.
Нарчо от радости чуть не уронил таз с водой.
Принесли завтрак.
— Это нам на двоих? — изумился гость. Еды хватило бы на десятерых.
Батырбек сделал вид, будто не расслышал вопроса и исчез.
Есть Кошрокову не хотелось. Горячего чаю он выпил бы с удовольствием. Но знал — хочешь не хочешь, надо позавтракать основательно: до вечера еды не будет.
Отворилась дверь, появилась стройная, нарядно одетая девушка с подносом, на котором стояла бутылка шампанского. За ней вошла женщина, лицом напоминавшая Айтека. Она несла большое блюдо с отварной бараниной. Обе, переступив порог, молча остановились.
Гость понял, в чем дело, и поднялся. Это был ритуал, который следовало выполнить. Батырбек, видно, нарочно исчез, не хотел смущать своим присутствием домашних.
Пожилая женщина в ситцевом платье с мелкими неяркими цветочками по синему полю, с головой, покрытой большим черным платком, в чувяках домашней выделки и белых шерстяных носках была, по-видимому, хозяйкой дома. Молодая — по всей вероятности, сноха — с почти целиком закрытым платком лицом, не отрывала глаз от пола. Из-под платка виднелись только тонкие красивые брови, точеный нос. По обычаю Кошроков сам должен был подойти к снохе, вручить ей подарок за «погляд», попросить снять фату, выразить восхищение ее красотой, даже если бог не дал девушке этого достоинства. Кошроков, конечно, давно отвык от подобных вещей. Но тут от него ничего не зависело. Почетный гость не может уйти, не повидав новобрачной. Свекровь настояла на том, чтобы сноха сама представилась Кошрокову. Вот обо и предстали перед ним с «хлебом-солью».
Пожилая женщина заговорила проникновенно, с чувством. Тут появился и Батырбек, скромно встал у порога.
Женщина будто читала молитву:
— Ручьи, слившись в общее русло, образуют поток. Незаметные тропы, соединяясь, рождают дорогу. Свадьба — тоже начало дорог в жизни человека. Чем больше почетных гостей на свадьбе, тем она памятнее. Ты украсил нашу свадьбу, ибо ее украсить могут именно такие люди, как ты. Прими, Доти Матович, нашу великую благодарность за это. Да будет у тебя столько радостных дней, сколько шагов ты сделал, направляясь к нам. Если у тебя, дай бог, родятся сын или дочь, пусть сама радуга небесная станет оправой их счастья. — Женщина сделала паузу, потом продолжала: — Рядом стоит моя сноха. Отныне она — хранительница огня в очаге этого дома. Нам, старым людям, осталось греться у ее костра. Возьми чарку у нее из рук. Сколько капель примет твое доброе сердце, столько лет тебе жить. А сердце у тебя точно доброе. Женщины с полевого стана до слез тронуты тем, что ты снял с себя рубашку и подарил бедной солдатской жене. Да продлится твой век на радость близких, родных и друзей.
