Нарчо забыл о еде, о времени, обо всем. Идти по дну моря! Это же надо! Самой большой рекой, какую он видел, был Терек шириной в несколько десятков шагов, а тут четыре километра — расстояние, как от Машуко до райцентра…

Кошроков вернулся к прерванному рассказу.

— Гитлеровцы, окопавшиеся в Крыму, не предполагали, что нашим богатырям море по колено. Да и густой туман был нам хорошим подспорьем. Фашисты узнали о десанте слишком поздно. Советские войска, разбившись на несколько групп, успешно преодолели Сиваш. Бойцы и командиры торопились, не обращая внимания на разрывы мин, на всплески воды от снарядов! Скорей вперед! Холод нас тоже подгонял — остановиться нельзя, мокрая одежда застывает на ветру, ледяным панцирем охватывает тело. Альбиян потом вспоминал: «Человеческие головы походили на дымящиеся самовары, плывущие по воде. Это клубился пар, шедший из сотен ртов».

— А проводник? Он остался дома? — возбужденно спросила Кураца.

— Иван Оленчук? Занятный был человек. — Гость снова выпил воды, сел поудобнее. — Он рассказывал о своей встрече с Фрунзе. И, конечно, ему во сне присниться не могло, что спустя два десятилетия он второй раз поведет наши войска через Сиваш… Нет, Оленчук вернулся домой. Свое дело он сделал, и сделал превосходно.

Кошроков из истории знал: с незапамятных времен Крым на части раздирали завоеватели. Они рыли рвы на перешейке, насыпали земляные валы, но никто никогда даже и не пытался форсировать Гнилое море. Неудивительно поэтому, что подвиг бойцов, руководимых Фрунзе, Ленин назвал одной из блестящих страниц в истории Красной Армии.

Апчара чувствовала гордость за брата. Ведь Альбиян оказался среди тех, кто повторил легендарный подвиг!.. В тот день наши войска захватили небольшой клочок земли на крымском берегу — двенадцать километров в длину и около восьми в ширину. Но на этом «клочке» в течение зимы разместилась целая армия с танковым корпусом и другими специализированными частями. Этот кулак «зрел», «набухал» полгода и весной обрушился на врага.

— Я тоже хочу произнести тост, — поднялась взволнованная Апчара, едва комиссар закончил свой рассказ. — Выпьем за тех, кто победу добывал даже на дне морском. За вас, Доти Матович, за Альбияна, за всех, кто был с вами!

Что касается Хабибы, то старая женщина была просто подавлена услышанным. Она верила и не верила. В снег! Четыре километра по дну моря! Нет, это определенно не укладывалось в голове.

Была уже ночь, но расходиться собравшимся не хотелось. Даже Нарчо, у которого глазенки слипались, отказывался идти спать.

— Еще чуточку послушаю. — Он умоляюще смотрел на своего кумира. — Я днем подремал, пока вы там заседали. — Может, это была и правда. Во всяком случае Доти Матович оставил «ординарца» за столом.

— Больше вы не встречали Альбияна? — Хабиба взбодрилась, на впалых щеках заиграл румянец, глаза засияли, стало видно, как они с дочкой похожи друг на друга. К гостю Хабиба испытывала живейшую благодарность. Этот замечательный человек так тепло говорил о сыне…

— Конечно, я его видел и потом. Мокрые, усталые, голодные минометчики не теряли ни минуты, — едва достигнув берега, они принялись перекрывать проходы между лагунами, выбирали огневые позиции для минометов, противотанковых орудий, рыли землянки. На второй день в воздухе появилась «рама» — фашистский самолет-разведчик.

— Знаю, знаю. От него погиб… — С губ Апчары чуть не слетело дорогое всем имя Аслануко — сына Курацы, но девушка вовремя спохватилась: — Адамоков, связист. Мой учитель.

— «Рама» исчезла, гитлеровцы ринулись в бой, намереваясь сбросить нас в море лихой кавалерийской атакой. Не тут-то было. Врага встретили ружейно-пулеметным огнем. В узком проходе между лагунами кавалеристы не могли развернуться. Десяток лошадей остался на поле без всадников. Артиллеристы подобрали их, вырыли яму-конюшню, чтобы уберечь животных. Первый бой — первые трофеи. К полудню началась новая атака — теперь уже при поддержке танков. У артиллеристов было немного снарядов, но стреляли они наверняка. Два танка подбили, остальные сами повернули назад. Фашистская пехота попала под минометный огонь батарей. Наши стойко удерживали плацдарм.

— А как было с водой? — Кураца полагала, что без воды люди умерли бы.

— Поначалу пришлось туго. Потом подошли саперы, навели понтонный мост — снабжение наладилось. Штаб дивизии тоже переправился на «Малую землю», неприветливую, припорошенную снегом. На всем пятачке ни родника, ни колодца. Голо — хоть шаром покати. Повара штыками, кухонными ножами выковыривали из мерзлой земли кустарник, чтобы растопить походные кухни.

Я сам спал на камышах. Землянку мою прикрывала плащ-палатка. Только командный пункт имел покрытие в три наката.

Эти детали были не слишком понятны собеседницам и Кошроков вернулся к Альбияну.

— В последний раз мы встретились под Севастополем, на Сапун-горе. Договорились увидеться после освобождения Крыма. Не пришлось. Я получил новое назначение и сразу уехал. Меня перебросили в Прибалтику. Воевал с полгода, потом угодил в госпиталь.

Наступило молчание. Женщины с печалью думали о судьбе своих близких. Поглядев на их погрустневшие лица, Кошроков поднял стакан.

— Теперь моя очередь провозглашать тосты. Я хочу выпить за женщин. Вы подпираете фронт плечом. Раньше говорили, что дому не удержаться на женских плечах — опора, мол, непрочна. Вы опровергли это. Как бы ни был вооружен боец, он не может воевать без хлеба, без теплой одежды, без постоянной заботы. На фронте мы знали, что вы себе отказываете во всем, лишь бы помочь нам. Вы поддерживали наш боевой дух ласковыми словами писем, посылками, собранными с таким трудом и любовью. Победу над гитлеровским фашизмом вы по праву делите с нами.

За вас, милые женщины, за мужественную Хабибу. Она не убоялась, я знаю, ни гитлеровцев, ни их приспешников. За Чарочку-Апчарочку, нашу Жанну д’Арк, как прозвали ее на фронте, за Курацу, на долю которой выпало немало горя, которая и теперь несет нелегкую ношу — руководство заводом. Уверен, это ей под силу.

Зазвенели стаканы. Апчара быстрым движением руки смахнула слезу со щеки. Она и Кураца чуть отхлебнули водки, Хабиба осталась верна своему правилу — одна стопка, и все. Гость выпил до дна, чтобы подтвердить: все сказанное им — сказано от чистого сердца. Он отломил кусок курицы, с аппетитом съел его и, оглядев «собутыльниц», рассмеялся.

— Вы занимаете мужские посты, а пьете-то не по-мужски. Я за вас один должен отдуваться? Будьте мужчинами во всем!

— Твоими словами, мой старший сын, золото бы резать. — Хабиба поднесла к губам стопку, пригубила, поставила на стол, потом с укором поглядела на дочь: — Что же ты никого из мужчин не позвала? Гостю же нужен настоящий собеседник.

— А кого позовешь? Мужчин война держит возле себя, не отпускает, — пожала плечами Апчара. — Те, кто с губ гитлеровцев слизывал жир, отбывают, слава богу, наказание. Ты ведь бываешь на сходах и ауле. Одни женские платки мелькают перед глазами. Папах — раз, два и обчелся. Спроси Курацу, кто у нее работает. Одни женщины.

— А этот, как его — Чохов-Мохов?

— Не Чохов-Мохов, а товарищ Чоров! — усмехнулась Апчара.

— Пусть Чоров-Моров. Мужчина все-таки. От него не помадой пахнет, а порохом и табаком.

— Ну уж — порохом! Услышал бы он твои слова, три раза кинул бы папаху в небо от радости. — Кураца развеселилась. — С мужской работой мы справляемся не хуже джигитов, — ну а к водке — что поделаешь? — непривычны.

— Мужчинам больше останется! — махнула рукой Апчара.

— Расскажи, пожалуйста, как это получилось, что тебя выбрали председателем колхоза. Ты ведь теперь всему колхозу голова?

— Не голова — полголовы, — проворчала Хабиба.

— Почему?

— Ее и спроси. — Апчара дерзко кивнула в сторону матери, озорно, как в давние счастливые времена сверкнули ее красивые глаза. — Она, когда сердится, обязательно называет меня «полголовы».