— Садитесь, пожалуйста, садитесь! — Но Кошроков знал — ни одна не сядет прежде гостя. Оришев засуетился, подвинул гостю табурет, служивший ему кафедрой.

— Садись ты. Мы у себя дома. Ты наш дорогой комиссар.

Кошроков, опираясь на палку, сел, вытянул больную ногу и обратился к председателю:

— Сразу уговор: не зовите меня все время комиссаром. Я уже давно не комиссар. Моя фамилия Кошроков. Зовут меня Доти. Это Нарчо, пострел эдакий, называет меня «товарищ комиссар» для пущей важности. Дескать, знай наших. А должен бы звать дядей Доти. Я его ординарцем величаю. Ему так больше нравится. Приехал вот поглядеть, как у вас идут дела. Кукуруза-то какая уродилась?

Батырбек не замешкался с ответом:

— План пока не вытягиваем, дорогой гость. Но собираем все, что земля дала. Стебель скашиваем. Если его не скашивать — нет-нет где-нибудь да и останутся початки. А так все пойдет на заготпункт. Кондиционные початки сразу отправляем, некондиционные — вот, сушатся. — Батырбек вытащил из-за голенища плетку, показал ею на рассыпанную на плетнях кукурузу. — Кочерыжки тоже собираем в отдельные сапетки, если на них хоть пять-десять зерен есть. Урожай в здешних местах одинаковый. Засухи не бывает, но и кукуруза не всегда вызревает.

Председатель явно понравился гостю.

— Я прервал вашу беседу. Продолжайте. Сам охотно послушаю. Закончите лекцию — поговорим о делах. — Заметив, что женщины по-прежнему стоят, попросил Оришева: — Скажите им, чтобы сели.

— Садитесь! — Колхозницы заняли свои места на скамейках перед картой.

— Я тут о положении на фронтах говорил, — смущенно объяснил Батырбек. — Про Гитлера толковал. Сам я второй день газет не читал, но радио слушаю каждое утро. В курсе событий. Может быть, вы, Доти Матович, поговорите с нашим народом? Я-то им надоел, а послушать фронтовика — удовольствие. И я пополню свои знания.

Политработник Кошроков не привык, чтобы его упрашивали говорить с людьми. Вспомнились солдаты, которых он собирал для бесед перед наступлением. С чего начать?

— Смотрите. Я могу, если вы не устали.

Женщины заговорили наперебой:

— Очень просим. И про Нацдивизию расскажите. У многих из нас мужья и сыновья ушли на фронт с Нацдивизией.

— Мне о войне говорить — все равно что охотнику об охоте. Хватило б у вас терпения слушать. — Кошроков по привычке встал, как перед строем, оперся на палку.

— Да вы сидя, сидя.

— Нет, знаете, привык перед людьми стоять, а уж перед женщинами, такими славными труженицами, и подавно постою. Вижу, с умом и желанием работаете. Спасибо вам за это от всей доблестной армии нашей, от областного комитета партии.

К удивлению уполномоченного, все поднялись с мест. Полагается стоя принимать благодарность. Кошроков забыл этот обычай.

— И вам спасибо на добром слове, — за всех ответил Доти Матовичу Батырбек Оришев. — Кусок хлеба горло дерет, коль не выполнен долг. Стараемся трудиться на совесть.

Кошроков задумчиво посмотрел в сторону гор.

— Красотища какая! Глаз не оторвешь. С этих гор покатился гитлеровский булыжник. Я не горец, но знаю: покатился с высоте камень — будет подпрыгивать, крошиться от ударов, но не остановится, пока не угодит в пропасть. Гитлер хотел овладеть этими снежными вершинами и этими древними скалами. Хотел первым встречать и последним провожать зарю, но сорвался с крутизны, катится в пропасть. Туда ему и дорога. Он канет в историю, как и подобные ему завоеватели, возмечтавшие стать властелинами мира сего. Прусский король Фридрих II семь лет успешно воевал в Европе, одерживал победу за победой, пока не дошел до России.

В августе 1757 года он потерпел первое крупное поражение от русской армии. Через два года, летом 1759 года, под деревней Пальчи его снова разбили русские воины. Под деревней Кунерсдорф прусскому воинству нанесли еще один зубодробительный удар, последний. Русская армия наголову разбила немцев, захватив огромное количество пленных. Сам Фридрих II чудом избежал плена. «Я несчастлив, что еще жив, — в отчаянии писал король, — от армии в 48 тысяч человек у меня не остается и трех тысяч».

Осенью 1760 года русские войска штурмом взяли Берлин. Немецкий генерал Рохов вынужден был принять условия капитуляции безоговорочно. — Голос Кошрокова звучал с такой уверенностью, будто он ясно видел, как Советская Армия окружает логово фашистов. — Недалек день, когда гитлеровский камень канет в небытие.

Каждый трудовой день, каждая тонна хлеба и мяса приближают нас к заветной цели — к победе. Для встречи с победой приходится карабкаться по отвесной скале. Только так можно достичь вершины. — Доти Кошроков мог говорить еще долго. Он видел, с каким вниманием его слушали. Люди, словно отбирая зерна на семена, ловили каждое слово гостя. В первом ряду прямо перед собой Доти Матович вдруг заметил молодую женщину. Она посинела от холода, сжалась в комок, обхватила себя руками, будто хотела прикрыть прорехи на платье. Кошроков закончил: — Скоро, очень скоро, дорогие друзья, будете встречать победителей. Последней сводки Совинформбюро, извините, не слушал. Но ясно, Гитлер понял: вот-вот держать ему ответ перед народами.

Раздались бурные аплодисменты.

Нарчо, как всегда, слушал своего комиссара с гордостью. Когда Кошроков кончил, он деловито обратился к нему:

— Дядя Доти, запрягать лошадей? Скоро совсем темно будет. — Нарчо хитрил. Ему очень хотелось погостить у Кантасы, полакомиться. Кантасе тоже не хотелось отпускать Нарчо.

— Подожди. Не встревай, — вмешался Оришев. — Дело гостя — приехать, когда ему уезжать — дело хозяина. Запомни.

— Нет, нам пора, — согласился с Нарчо Кошроков.

— Доти Матович, оставайтесь. Утром поедете, — искренне умолял Батырбек. — Мы гостей так не отпускаем. Кровная обида. Полевой стан, конечно, не гостиница, не кунацкая, не для вас…

— Гостиница? Я солдат.

— Не надо на ночь в дорогу. Все-таки нет-нет да постреливают здесь. Оставайтесь.

Доти Матович сдался:

— Как, ординарец, остаемся?

— Лучше остаться, — еле сдерживая волнение, ответил мальчик. Теперь лошадей поставить в хлев, задать им сена, а самому — к Кантасе на кухню. Тепло, и еда будет…

Оришев предупреждал колхозниц, на ночь возвращающихся в аул:

— Опозорите меня перед гостем — не прощу. Покажите комиссару, как работают в тылу. До восхода быть здесь. Ясно? Биля! Где Биля?

— Я здесь, — отозвалась совсем закоченевшая Били.

— Где мои путы?

— На дерево. Ты сам повесил.

— А-а, извини, забыл.

Биля оставалась на полевом стане. Она вообще редко уходила домой. Кошрокову больно было смотреть на обносившуюся молодую женщину, на рваное платье, маленький выцветший платок. У него возникла одна мысль, но пока он соображал, как ее реализовать, Биля исчезла в доме.

Из кухни вышла раскрасневшаяся Кантаса, пахнущая луком и перцем. Она робко, на ходу вытирая руки фартуком, направилась к гостю, чтобы приветствовать его. Кошроков не сразу узнал женщину, а когда узнал, громко воскликнул:

— Ах, и вы здесь? Ну, тогда я за Нарчо спокоен.

Кантаса волновалась, боясь забыть слова благодарности, теснившие грудь.

— Да высекут имя твое на белом камне, — вымолвила она наконец. — Предки говорили: сотвори добро, брось в реку — река не унесет добро. Ты пригрел сироту, сделал добро, — оно навеки останется в моем сердце. Нарчо так счастлив, он точно на седьмом небо! Я ему не мать, по живу его радостями.

Кантаса протянула руку Кошрокову и пошла к себе. Уж она накормит как следует дорогого гостя!

Впрочем, сам гость уже догадывался об этом. Из кухни доносился запах жареного мяса, пахло луком, ароматными травами. Только откуда здесь мясо?

А, понял Кошроков, умный Оришев заранее позаботился об ужине. Ну, и хитер же, бестия! Послал к себе домой за овцой, ее привезли, закололи… Доти Матович пошел к линейке, вытащил из чемодана шерстяную гимнастерку, завернул в свой голубой башлык. Гимнастерку погладить — будет выглядеть, как новенькая. Кошроков берег ее: одевал раза два — не больше. Башлык тоже сделан из добротной шерстяной ткани.