У окошка посветлее — не так страшно, но зато от него тянет холодом. Спрятаться бы от холода в темный угол, но там полно крыс.

Сколько раз ходила Апчара в этот магазин за керосином, за мылом, за солью. Хабиба не любила запасать всего помногу. Велит купить бутылку керосина, один кусок хозяйственного мыла — не больше, горстку соли.

Питу покашливает за дверями: знай, я здесь. Этот тоже думает о своей судьбе. Мисост — бургомистр. Его немцы посадят в машину, и поминай как звали. А куда деваться Питу? Ни языка, ни вида. На что он им нужен?

Опять крысы… Обнаглели, лезут на ноги, прилаживаются, с какой стороны грызть намокшие ботинки. Апчара меряет подвал из угла в угол. Крысы пищат, скачут за ней. Села на пустые ящики повыше, чтобы крысы не доставали.

На улице совсем тихо. Даже Питу перестал покашливать. Не ушел ли он? Изредка лают собаки. Апчара продрогла, не может совладать с собой — дрожит: то ли это от холода, то ли от всех переживаний. Вздремнуть бы, но сна нет и в помине. Наверное, Питу уснул в своей будке.

Вдруг глухая ночь как бы взорвалась: зарокотали, заревели моторы, свет от автомобильных фар заметался за окном, — то гас, то вспыхивал, мелко дрожала земля от движения тяжелых машин. Апчара подумала, не налетели ли наши самолеты, но не было слышно ни стрельбы, ни разрывов. И тогда Апчара поняла и уверилась окончательно — уходят немцы. Значит, завтра здесь будут наши. Надо пережить одну только эту ночь. Но как ее пережить? Мисост не уйдет, не расквитавшись, не выплеснув всей своей злобы. Завтра вернутся Локотош и Чока; завтра переменится вся жизнь, и только Апчары не будет в живых. Боже, как глупо! Всегда говорила мама, что озорство не доведет до добра. И правда не довело. Мама, прости! Мама, разве я знала… А немцы уходят и уходят. Последняя немецкая ночь… Завтра третье января. Или четвертое? Перепутались числа.

Шум моторов прекратился так же внезапно, как и начался. Наступила гнетущая тишина. Собаки, напуганные ночными всполохами фар, не смеют лаять. Лишь петухи верны себе. Поют, перекликаются друг с другом, не боясь выдавать немцам курятники, где еще не перевелись куры.

Лязгнул замок. У Апчары сердце провалилось вниз, похолодело и замерло. Пришли. Пуля или петля?

— Апчара? — послышался приглушенный голос Питу.

Пленница не отозвалась и не пошевелилась. «Пусть убивают на месте. Никуда не пойду, — думает Апчара. — И нечего им меня допрашивать. Все равно буду молчать. Стерплю — не стерплю, стерплю — но стерплю», — думает Апчара о пытках, которые ее ждут.

— Апчара! — опять послышался тот же голос. — Заснула, что ли?

— Стреляй! — Апчара не узнала своего голоса. — Стреляй здесь. Я не пойду никуда.

— Дура! Стрелять будут другие. Убегай сейчас же. Жить осталось десять минут, поняла? Сейчас тебя расстреляют. Мисост уходит с немцами. Беги, не мешкай.

— Куда?

— Куда хочешь, только скорей. И к Хабибе не являйся, найдут… — Питу силой вытолкнул Апчару из подвала. Едва выбралась она наверх по обитым кирпичным ступенькам, несколько раз споткнулась. Ей все казалось, что Питу выстрелит в спину. Но Питу не собирался стрелять. Питу думал теперь о себе. Ему бежать некуда. Никому он не нужен. Его предки дальше Прохладной никогда не ездили. И ему не придется. Если ему суждено погибать, так в родном ауле, на берегу Чопрака. А что такого он сделал за эти два месяца, чтобы его убивали? Он делал все, что делал бы любой стражник при сельской управе. Велят позвать — звал, велят охранять — охранял. Никого не бил, никому могилы не рыл. Но нет, чувствовал, чувствовал Питу, что приближается час расплаты. В своем безвыходном положении Питу решился на отважный поступок, который, как думал Питу, на том свете, где будут взвешивать поступки, один перетянет все плохое, а на этом свете оправдает Питу перед нашими. Он решил спасти Апчару и спрятаться, конечно, потому что Мисост четвертовал бы за этот поступок.

— Ты не будешь в меня стрелять?

— Сказал, не буду! Иди! Видишь, я сорвал замок. У меня есть ключ, но пусть подумают, будто тебя освободили свои. Ты одна будешь знать, что освободил тебя я. Мне этого достаточно. Поняла?

— Поняла. Все поняла.

Апчара вышла в долину Чопрака. Ей казалось, будто кто-то крадется за ней, неотступно идет по следам. Она замирала на месте, прислушиваясь к каждому звуку.

В стороне послышался шум. Апчара метнулась к кладбищенской ограде, но никакой страх не заставил бы ее перелезть через ограду. Она присела и притаилась. Дорога в десяти шагах от кладбища, и если только пойдут машины с яркими фарами… но послышалось фырканье лошадей, звон стремян, стук подков. По дороге шел большой отряд конников. Апчара расслышала разговор и поняла, что это уходят легионеры. Иногда раздавались команды: «Не растягиваться», «Рысью, марш!»

Апчара собралась бежать к Кураце на кирпичный завод, в старое свое убежище. Легионеры прошли, и дорога, казалось, освободилась. Но едва Апчара перешла реку, замерзшую в этом месте, как впереди прямо перед ней вспыхнули фары. Со стороны завода шел автомобиль, зажигая свет только в тех случаях, когда без него нельзя было разглядеть дорогу. Чтобы не попасть в свет фар, Апчара бросилась в сторону, в кукурузу. Тут ее намерения неожиданно изменились. В кукурузе она попала нечаянно на пешеходную тропу, ведущую в город. Апчара не раз ходила по этой тропе к Ирине. «Судьба сама толкает меня туда», — подумала Апчара и пошла в сторону города. Там Ирина. Она сумеет спрятать золовку…

Ирина не спала в эту ночь. Днем она видела, как по городу вели юную девушку в ватнике и в солдатской шапке-ушанке. На груди фанерная дощечка с надписью: «Партизанка». Ирина сразу подумала, что это Апчара, и обмерла. Ведь неизвестно, где эта сорвиголова, легко могло случиться, что она подалась к партизанам. Смелости у нее хватит.

Нет, под конвоем шла не Апчара, но все равно синие глаза девушки, искусанные губы, связанные за спиной маленькие руки, кудряшки, выбивающиеся из-под шапки, личико, избитое и залитое кровью, Ирина никак не могла забыть. Ирина шла тогда за лекарством к Якову Борисовичу и рассказала ему о девушке. Старый аптекарь утешал: «Немного осталось ждать. Совсем немного. Наши уже идут». Действительно, в последние дни гестаповцы и бештоевцы свирепствовали, как перед концом. Хватали каждого по малейшему подозрению — и сразу на ипподром, превращенный в концлагерь. Ипподром обнесли высокой оградой из колючей проволоки. Там доставало места и женщинам, и мужчинам, и детям. За ипподромом противотанковый ров — место расстрела.

В городе спросят о ком-нибудь: «Где он?» — «Проскакал». Это значило: отправлен на ипподром и возвращения его не жди.

Ирина лежала, прижав к себе Даночку. Закроет глаза, чтобы заснуть, а перед ней девушка-партизанка. В комнате холодно. Плитка давно остыла. Она нагревала утюг и клала его под одеяло, но и утюг уже не грел. Ирина встала выбросить его, чтобы не мешал, и тут послышался стук в дверь.

— Господи! Апчара! Откуда? Как ты рискнула?

Поняв, что Апчара ни о чем сейчас не сможет рассказать, что главное для нее согреться, Ирина уложила ее в свою постель. Даночка съежилась и захныкала во сне, когда вместо теплой матери рядом оказалась продрогшая Апчара. И под одеялом у Апчары не попадал зуб на зуб.

Ирина пошла на кухню. Там у нее хранилось несколько резервных поленьев. Развела огонь в плите. Нагрела воды, выстирала платье и носки Апчары, разбитые, расквашенные ботинки поставила сушить на плиту.

Апчара между тем согрелась и уснула. Спала она тревожно, вздрагивала, скулила во сне. Ирина не будила ее. За делом не заметила, как посветлели окна, наступал поздний зимний рассвет. Снова на улице загромыхали машины. Ирина посмотрела в окно и не поверила своим глазам. Машины, машины, груженные ящиками, на каждом борту своя надпись: «Гнать врага, не давая передышки», «Вперед на запад», «В Берлине остановка».

— Господи, да это же наши! Наши! Какое утро! Апчара, Даночка! Господи, наши же!

Бедная Апчара, перепуганная до смерти, соскочила с кровати в одной рубашке.