В безлесной степи из крышки гроба бойцы сделали надгробие и вывели надпись:
«Здесь покоится прах незабвенного батальонного комиссара Солтана Хуламбаева. Носи его имя, курган!»
После похорон Солтана Хуламбаева Доти собрал защитников кургана. Он напомнил им о возможной атаке со стороны противника. Не могут немцы успокоиться, пока не сбросят нас с этого кургана. А сбросят — пойдут дальше. Курган Лысый для них — бельмо на глазу, которое мешает видеть мир, поэтому жди хирургической операции по удалению бельма. А чтобы сохранить это бельмо на глазу врага — одно средство: стоять насмерть! Доти зачитал листовку, вынутую из гроба. Гитлеровцы обращались к воинам Кавдивизии со словами:
«…победоносные германские войска скоро водрузят знамя на Эльбрусе. Кто не слепой, тот видит: близится час нашей победы. Если не хотите быть раздавленными, торопитесь переходить на нашу сторону. Вы сохраните свою жизнь».
В скобках значилось:
«Комиссары и иудеи могут не беспокоиться. Мы их в плен не берем».
— Отдавать легко, — сказал комиссар бойцам, — забирать трудно. Вот курган, будь он неладен, — как трудно было его вернуть. А возвращать сколько еще надо? Ничего! Все заберем! Пядь за пядью, курган за курганом, каждый кусок земли. Только придется кровью поливать эти куски, слезами смочить. Сталин оттого и требует от нас: ни шагу назад! Стоим же мы? Немец долбит с воздуха — мы стоим. Немец танками утюжит — мы стоим. Значит, можно стоять? Надо только срастись с землей. Земля наша — она нас любит, она — родная наша, не хочет расставаться с нами, молит слезами, чтобы мы защитили ее от врага. Одна казачка спросила нас: где остановитесь, земля не безгранична? На ее вопрос Сталин ответил: стоять насмерть! Нам досталось защищать казачьи степи. Земля общая, советская. Мы все — советские. Стойте, ребята. Стойте, мои родные…
— Честное комсомольское, наши ноги назад не пойдут! — сказал боец с маленькой полоской черных волос на верхней губе. Юноша еще ни разу не брился, поэтому волосики были длинные и редкие. Его воспаленные от бессонных ночей глаза горели. Доти вспомнил этого минометчика в бою. Парень поставил ротный миномет между ног и, прижав его коленками к земле, сажал в ствол мины, похожие на скворцов. Бросит мину — и смотрит, куда она летит. В цель — так в цель, мимо — даст поправку наугад, без прицельного приспособления.
Пообещав не задерживаться в тылу, Доти пошел на НП полка, чтобы написать политдонесение. Было о чем писать! Он прихватил с собой все листовки и немецкую фальшивку, хотел показать все это комиссару дивизии, с которым еще не успел созвониться. Да по телефону обо всем и не расскажешь. Гроб с телом Хуламбаева потряс его. Он повторял в душе: каждый час жизни теперь — дар судьбы, награда, ибо я взял у немца такой задаток и за себя и за Солтана, что готов умереть с песней на устах.
НП полка расположился на старом току. Скирда старой пожелтевшей соломы служила наблюдательным пунктом. На нее взбирались по лестнице. В углублении, сделанном в соломе, сидел Якуб Бештоев с биноклем и вел наблюдение.
После ранения Муталиева командовал полком Локотош. Здесь же, под скирдой, в тени располагался и коммутатор. Апчара освоила технику в полной мере. Даже раздобыла себе юбку, которой ей не хватало для полной формы. Была и звездочка на пилотке, из-под которой на плечи спускались густые черные волосы.
Всего какие-то дни Доти не виделся с ними, а казалось — прошла целая вечность.
— Минометчикам дали линию, — не могла сдержать своей радости Апчара, словно это было единственное, чему обрадуется Доти Кошроков.
— Здравствуй, Красная Шапочка-комиссар. — Локотош, прихрамывая на одну ногу, вышел навстречу комиссару. Он, не выпуская палки из рук, обнял Доти. — Ты — настоящая Красная Шапочка. Слушай, я думал, больше не увижу тебя. Как ты остался жив? Залез, можно сказать, волку в пасть, даже в брюхо и — пожалуйста, жив и здоров. Даже мимоходом вышиб клыки волку…
— Красную Шапочку освободили охотники, они разрезали живот волку. А Доти вылез сам, — вставила Апчара.
— Что верно, то верно, — в том же тоне поддержал шутливый разговор комиссар, — было темно, как в брюхе черной собаки…
— Еще бы! Ночь же.
Со скирды сполз Якуб. Он все еще дожидался должности, хотя и получил звание. В полку ему доверили только бинокль, чтобы он мог вести наблюдение за противником. Якуб это делал с достоинством и был рад сидеть на наблюдательном пункте. Лишь бы дальше не посылали. А то, что комиссар добровольно отважился на опаснейшую операцию, было выше его понимания.
Комиссар полка и не заметил, как Локотош скомандовал: «Что-нибудь пожевать». Пока готовили стол, Доти рассказал о гробе с телом Солтана. К еде никто не притрагивался. Апчара плакала. Перед ней стоял Солтан как живой, человек мягкий, отзывчивый, не переносивший женских слез. Как это могло случиться, что человек погиб из-за своей доброты!
Расселись в тени скирды.
— За первую капельку победы. Она обещает ливень. — Локотош поднял пластмассовый стаканчик с водкой. Это была последняя бутылка. Он ее берег для особого случая. — За тебя, комиссар!
Выпили. Первым заговорил Бештоев:
— По образованию я — юрист. С высшим образованием…
Апчару покоробило, когда Якуб опять заговорил о своем высшем образовании.
— Знаем.
— Не могу понять одного: почему немцы так зверски обращаются с военнопленными. Меня, например, послали за пленным немецким офицером связи. Три раза предупреждали: смотри довези в целости. Приехал за ним на легковой машине. После короткого допроса его отправили в штаб армии на той же «эмке». С комфортом. Уверен, и сейчас тот офицер живет неплохо. Отвоевался. А как поступили с Хуламбаевым? Живого в гроб заколотили и с самолета — бах! С собакой так не поступают… Разве человек, попадая в плен к немцам, теряет все права?!
— Теряет.
— Почему?
— На это есть много «почему», — проговорил Доти.
— Ну назови хотя бы два-три.
— Первое «почему»: мы ведем войну не обычную, которую ведут между собой разные страны. Война с фашизмом — это продолжение Октябрьской революции.. В ее основе — борьба идей. Кому стать рулевым человеческой истории — коммунистической идеологии или фашизму? Это война за идеал, за принципы. Она — классовая, затрагивает основы человеческих судеб всех народов, великих и малых…
— Малочисленных, я бы сказал. «Малых» народов быть не должно. — Локотош воспользовался случаем, чтобы высказать всегда волновавшую его мысль. — Не делим же мы генералов на высоких и низкорослых. Генерал остается генералом, и звание ему присваивается не в зависимости от его роста…
— Согласен.
— Народ — это звание, — Локотош воодушевился, — его не только надо носить с достоинством, но и всемерно отстаивать в борьбе. Вносить в общую копилку свой вклад. Воинское звание чаще зависит от боевых заслуг офицера. От подвига к подвигу — от звания к званию. Так и с народами…
Якуб возразил:
— Народ — младший комсостав, народ — средний комсостав, народ — старший комсостав и народ — генералитет. А рядовыми — те, кто не удостоился звания народа. Так, что ли?
— Смешной юрист. — Локотош повернулся к Бештоеву. — В общем строю — все равны. Равны и в бою. Но ты видел, чтобы в бою все воевали одинаково? Обязательно найдутся один или два труса. Нет-нет да и обнаружишь притворившегося раненым, когда все пошли в атаку. Такой печется не о победе, а о своей шкуре. Вот я спорил с комиссаром, не понимал его готовности погибнуть. Теперь вижу, он был прав.
— Возможно. Но мы отвлеклись. — Якуб сделал глоток водки, посмотрел на комиссара, который внезапно почувствовал неодолимую тяжесть сна. — На первое «почему» ты ответил. Второе «почему»?
— Война без пленных не бывает… Это понимают все. — На помощь комиссару пришел Локотош. — Но прошло то время, когда пленному пели: «Нет, не пленник ты мой, ты мне — гость дорогой…» Над комиссаром учинили издевательство… Еще не то будет. Чем больше враг одерживает верх, тем он безжалостней, беспощадней. Нетрудно представить участь тех, кто попал в немецкий плен. С них кожу будут сдирать на подметки.
