— Товарищ комиссар, районный актив партийных, советских… — Чоров осекся, беспомощно оглянулся по сторонам — дескать, подскажите, как поступить с этой дерзкой девчонкой. Все смотрели на Апчару Казанокову, председателя колхоза «Псыпо», которая, завидев Доти Кошрокова, бросилась к гостю, схватила его руку обеими руками, заговорила звонким, срывающимся голосом:

— Доти Матович, милый, как я рада, как я рада! Могла ли я подумать, что когда-нибудь увижу вас!

И Кошроков воскликнул:

— Апчара! Чарочка-Апчарочка! Вот так встреча! Сюрприз! Я собирался к тебе в гости. Ну как живешь? Смотри, какая ты славная, пригожая. Мне говорили, ты — колхозный голова. Должность полковника, а? Может, комдива?

— Ой, как я рада, как я рада! Мы думали… Я думала, не увижу вас больше. — Апчара не справилась с волнением, на щеках появились слезы радости. Она стушевалась было, поймав на себе негодующий взгляд Чорова, но тут же успокоилась: Кошроков ее не выдаст.

— Все нормально, Апчара. Вылечили меня армейские эскулапы. Теперь назначили директором конзавода, буду рядом с тобой. Тоже в люди выхожу. Осваиваю новую должность. Только не знаю, с чего начать…

— Я так счастлива! — Апчару душил ком в горле, нахлынули воспоминания — встреча на вокзале, когда везли подарки на фронт вместе с Узизой, женой комиссара, расставание в Сальских степях, бои. Бедная Узиза не вернулась с фронта, погибла неизвестно где вместе с ребенком, которого носила под сердцем.

Кошроков переложил палку в левую руку, правую положил на плечо Апчары. Девушка ухватилась за рукав своего бывшего комиссара. Хотелось побыть с ним рядом, вспомнить фронтовых друзей, тяжелые бои, тот кошмарный незабываемый день… Как они уцелели тогда — одному богу ведомо.

Кошроков наконец посмотрел на человека в потертом пальто, растерянно стоявшего возле него в ожидании момента для доклада. Чоров готов был съесть живьем эту выскочку, испортившую ему все торжество. Эффект был уже не тот. Он все же собрался с духом, приложил руку к шапке-ушанке:

— Товарищ комиссар, актив районных работников собрался, чтобы обсудить положение со сдачей хлеба государству. План на сегодняшний день… Принимаются дополнительные меры… Представим вам на утверждение…

— Ладно, ладно. — Кошроков не дал Чорову договорить, здоровался со всеми, не отпуская руки Апчары. — Глядя на вас, подумаешь — полк. Рапорт по уставу, ребята боевые. И урожай вроде есть, а с планом плоховато, не выполняете…

— Так точно, товарищ комиссар! — Чоров не понял иронии, скрытой в словах Кошрокова, он все еще старался выдержать деловой тон: идя рядом с гостем, представлял ему присутствующих, называя имя и должность. Не представил лишь Апчару.

— Ты посмотри только на своих гвардейцев! Обиделась на вас, что ли, матушка-земля? Не узнает своих? Хочет заморить вас голодом? — Уполномоченный обошел всех, пожимая руки, потом повернулся к Чорову и не без удивления заметил, что парень нечеловечески худ. Плоский, да такой, будто его разрезали, выбросили вон все внутренности и снова зашили. Чоров был когда-то жокеем, хотя об этом не любил вспоминать из-за обидного прозвища, утвердившегося за ним: «Жоэй» звали его, то есть «криворотый», или того хуже — «мартышкин рот». К прозвищу он относился очень болезненно. Вместо «Жокей Чоров, на выездку!» — ему слышалось: «Жоэй Чоров…», он вздрагивал, злился. «Может быть, в самом дело они голодают», — подумал Кошроков, но успокоился, увидев, что другие вполне нормального телосложения. От зорких глаз его не ускользнул бледный шрам на шее Чорова. «Неужели от сабельного удара? Вряд ли. Сабля снесла бы голову, если бы удар пришелся по такой тонкой шее», — мысленно рассуждал Кошроков.

«Райнач» по-прежнему старался произвести впечатление:

— Мы собрались, чтобы обсудить обстановку с вашим участием.

— Что тут обсуждать? Обсуждение урожая не прибавит, голубчик. Соловья баснями не кормят. Наш соловей — фронтовик, он нам скажет: «Дай мне хлебушка, я дальше погоню проклятого гитлеровца». А мы пошлем ему ворох обязательств, обещаний, резолюции. Не примет их наш соловей.

Пыла у Чорова поубавилось.

— Вы правы. Встретить бы вас другим рапортом — о выполнении плана. Нам тоже хочется первыми прийти в заезде. Что поделаешь, человек предполагает… — Чоров замялся. Фразу закончил гость:

— Аллах располагает?

Все рассмеялись, хотя повода для смеха не было. Люди просто рады были видеть Кошрокова, да еще в такой важной роли — роли уполномоченного от обкома партии по хлебозаготовкам. О нем немало легенд ходило по ущелью. Перед оккупацией многие считали его погибшим. В его доме собирались плакальщицы, в его честь пекли поминальные лепешки. Лишь после изгнания гитлеровцев с кабардинской земли от Кошрокова пришло два письма в обком — одно Кулову с подробным описанием всех трагических событий, связанных с Нацдивизией, другое жене, о судьбе которой комиссар не знал всей правды. Кулов отослал второе письмо с нарочным дальним родственникам Узизы. Потом приходили еще известия — о боевой удали Кошрокова, о его новых званиях. Люди знали, что последнее ранение вывело комиссара из строя на длительное время.

Кошроков и Казанокова шли рядом, как брат и сестра. Апчара говорила без умолку, вспоминала, спрашивала. Ей бы и трех дней не хватило для разговора с Доти Матовичем. Как же его увезти к себе домой поговорить?

— Мама очень просила. Хотела сама приехать. Я ее еле уговорила остаться дома. Все твердила свое: «Увижу комиссара — все равно, что увижу Альбияна…» Нас война породнила, терять друг друга мы не должны. Правда, Доти Матович?

— Правда, Чарочка-Апчарочка. И к твоей матери поедем. Обязательно поедем. Как Альбиян, пишет?

— Пишет, слава богу. Пишет. Каждое его письмо прибавляет Бибе год жизни. Когда от брата долго нет писем, она света божьего не видит, мечется, места себе не находит. Уйдет в глубь сада, сядет на берегу арыка, плачет под его журчанье. Вечерами зажигает в комнате Альбияна свет, глядит на него из глубины сада и старается уверить себя, что это Альбиян приехал…

В классной комнате когда-то было три окна. Одно сейчас заложено кирпичом, в два других вставлены куски фанеры. Рядами — разномастные стулья, кресла, табуретки. К двухтумбовому письменному столу приставлены два обеденные. На полу — истертая, сшитая из лоскутков ковровая дорожка. На стенах — портреты членов Политбюро и большой портрет Ленина. Кабинет никогда не отапливался, поэтому в нем никто не раздевался, даже не снимали панах. Чоров считал, что слишком мало бывает в кабинете, чтобы тратить на него дрова. От сидящих в помещении валил пар, будто от кипящих самоваров.

Чоров хотел усадить уполномоченного в свое кресло, оказать ему тем самым уважение. Доти Матович, не ожидая приглашения, вместе с Апчарой сел за обеденный стол, приставил к нему и свою увесистую палку. Остальные расселись по скрипучим стульям, табуреткам. У кого дела шли получше, те заняли места поближе к «райначу», опасавшиеся критики сели подальше, чтобы «не высовываться». Чоров приготовился обстоятельно рассказать о положении дел в районе, где, кстати, главной зерновой культурой была кукуруза.

— Начнем, товарищ комиссар?

— Начинайте. Только давайте договоримся: я вам не комиссар, вы мне не политруки. Я уполномоченный обкома партии, выполняю партийное поручение. Зовите меня Доти Матович… Фамилия моя…

— Знаем: Кошроков. — Чоров не дал ему договорить. — Хорошо. Клянусь честью, так нам даже легче.

Чоров постепенно овладел собой, только руки слегка дрожали. Пришлось положить листы бумаги на стол, чтобы они не выдавали его волнения. Иногда он сбивался, путал нужные цифры, но в целом знал дело, докладывал бойко, наседал на присутствующих, «давал понюхать стручкового перца» тем, кто этого заслуживал. Главным виновником плохого урожая, конечно, были «климатические условия» — отсутствие влаги.

— Кукуруза — влаголюбивая культура. Посеял, влаги нет — не взойдет. Прополол, влаги не дал — в рост не пойдет. Цвет выбросит, но если влаги не нашла, — початки будут, да без зерен…