При допросе никого быть не должно. И самому ничего не писать. Стол должен быть чист. Остерегайся взять на окрик, обругать, пригрозить. Тогда могила. Хоть убей, будет молчать. И все старанье пропало.

Увар сидит против меня и как бы гадает, что я за человек. В политике он ничего не смыслит, но в контрреволюцию не пойдет. Ему сейчас все равно, какая власть. Правда, он знает, что ему дан надел земли по едокам, как и всем, и что эту землю большевистская власть разрешила отнять у помещика Сабуренкова. Очень возможно, что Увар поэтому и перестал красть. Не у кого воровать.

Вообще-то воров стало как бы меньше. Исчезает это племя, но еще не исчезло совсем.

— Давно сидишь, Увар Семенович?

— Полгода.

— Это много или мало?

— При царизме сидел и дольше.

— За что же тебя при Советской власти посадили?

— По привычке, что я вор.

— Кто посадил?

— Ваш начальник милиции Жильцев.

— Жильцев? — удивился я. — Почему же наш? Мы большевики, а он — левый эсер.

— Один черт. Вместе вы работаете.

— Работали, — сказал я, — теперь без него обходимся.

— Отставку, что ль, дали?

— По характеру не сошлись.

Увар вопросительно смотрит на меня. Я подаю ему портсигар.

— Кури, Увар Семенович. Своей набивки.

Он взял папиросу. Мы закурили.

— А ведь старик ты, дядя Увар. Гляди, седой стал. Дома-то небось жена, дети… Говорят — хлеба хорошие уродились. Как теперь Авдотья твоя справляется? Ведь старший-то сын твой Арсентий воюет против чехословаков. Говорят, здорово бьется. Гляди, офицером красным будет. Силен, весь в тебя. А дочь твоя Наташа — красавица. Вся в мать. Жена-то у тебя, слышь, красивая была. Да и сам ты недурен. Силы в тебе много еще, Увар Семенович. О-ох, много!

Опять смотрит на меня Увар. А о его семье мне рассказал Коля Боков. Он ездил в ихнее село по пробному замолоту. Ему я и поручил разузнать все об Уваре Назарове.

— Откуда ты знаешь про мою семейству?

— Эка невидаль не знать.

Подумав, я, глядя в сторону, как бы внезапно спросил.

— А хочешь домой вернуться?

Он встал, быстро замял папиросу. Сердито огрызнулся. Я этому не удивился и не обиделся.

— Зачем смеешься, сосунок? Мне пятьдесят пять. А тебе?

— В племянники гожусь. Твоему Арсентию одногодок. Я, вот видишь, — указываю на забинтованную руку, — отвоевался. За веру, царя и отечество. Только отечество у нас было в ту пору чужое, а Арсентий воюет за свое, за Советское отечество.

— Да кто ты такой? — воскликнул он.

— Ну, кто, кто! Большевик — вот кто. И имею право отпустить тебя.

— Ты вроде начальника, что ль?

— Вроде.

На его поросшем бородой лице я увидел довольную, но злую улыбку.

— Антересуюсь — зачем все таки меня вызвали?

— Потолковать с тобой.

— О чем со мной, с вором, толковать?

— О жизни, твоей судьбе.

— О судьбе? — Он вытаращил на меня глаза.

— А ты слушай, слушай, дядя Увар. Садись, не маячь! Тут не камера.

— Буду слушать!

Он сел, и вновь я подал ему портсигар.

— Как тебя, начальник, величать?

Я ответил.

— Что ж тебе от меня надо, Петр Иванович?

— А вот что. Хочу спросить тебя… Ну, ты до революции был вор. Сидел в разных тюрьмах. Это мне известно. И еще знаю, что в «мокрых» делах ты не замазан.

— Душ человеческих не губил, — глухо ответил он.

— Но вот что ты мне скажи, только чистосердечно… Совесть у тебя, дядя Увар, осталась?

— Чего-о? — удивился он. — Совесть? Что тебе до моей совести?

— Не только мне, но и тебе до нее дело. И всем людям, с которыми тебе придется встретиться.

Увар, пустив клуб дыма, пробурчал:

— Люди-и… Какие люди?

Потом снова вскочил со стула и резко прокричал:

— Для людей я волк! Понимаешь? Во-олк! Ненавидят они меня и… боятся. Разве я гожусь в люди? Да если я заявлюсь в село, меня тут же свяжут и привезут сюда.

— За что же тебя привезут сюда?

— Куда же? К теще на блины, что ль?

— Но ведь ты же не будешь больше воровать?

— Кто этому поверит? Кто-о?

— Садись, дядя Увар. Опять ты вскочил, как ужаленный осой.

— А зачем же меня на бога берешь? «Семья»… «дом»… «ребятишки»… «рожь убирать»… Было, да уплыло.

— Успокойся. Лучше расскажи, когда и почему уплыло. Душу отведи. Садись.

Он сел и сам взял папиросу. Затянулся, видимо, успокоился.

— Когда уплыло? Давно.

— С чего началось?

— Все тебе надо знать, как попу. Ну, началось с того… Нет, не так… А вот… вроде сказки дьявола… Там, — указал он в сторону, — от моего села, за восемь верст, все началось. Заманили нас на хутора, на отруба. Польстились на землю. В одном она месте. Вышли из общества, перенесли свои избы. И способье на переселение дали. Владей землей, навозь ее. В передел она не входит. Сам хозяин на веки веков. Переселились мы три двора вместе. Я, мой свояк Ванька Хватов да Буханов Ефим. Три хутора. Колодец выкопали, пруд. Оно бы ничего, да глушь, даль. Ни в церковь тебе, ни ребятишкам в школу. Вьюга свищет, хутора заметает. Сдохни — никто не услышит. А тут на беду столкнись мой свояк с проезжими ворами. Воров тогда развелось — как в голодный год волков. Возили ему краденое. Прятать, сбывать. К этому меня свояк с Полагиным толкнули. Сперва, говорю, ворованное прятали, потом продавали. Скот к нам начали переправлять. Сбывали скот. С обысками к нам в такую глушь не заявлялись. Дальше — больше… Заразились и сами. Стали помогать. А раз уж окунешься в такое дело, сердце дрожит. Затягивает хуже водки. Водка главный грех и была. Украдешь, продашь и пропьешь. Связались потом с ворами других хуторов. Грабили лавки, церкви. Я пошел по лошадям. Свояк Хватов — по амбарам, мазанкам. У каждого сподручные. Очертя голову не бросались. На одном деле засыпались. Обокрали помещика, заарканили пару быков, вывели со двора, а быки возьми и ударься в рев. Почуяли чужих людей, резать их ведут. Сторожа да работники сцапали нас. На суд в город. А свои нас по дороге отбили. Мало погодя опять за воровство. Поймали нас на базаре с лошадью. Избить норовили. Но я вон какой! Ваня тоже. Лошадь, сказали мы, приблудная. Отпустили. Как-то ночью урядник захватил меня пьяного в мазанке. Связали, судили. Отсидел полгода. Выпустили, я снова за свое. Жена в слезы, я ее бить. За что? Только от воровства никак отстать не могу. Хоть на цепь сажай.

Увар тяжко вздохнул. Видимо, он так много ни с кем еще не говорил. Отер пот с лица, закурил.

— Вроде порченый я стал. Свояк мой тоже. Тут война. Цари с императорами чего-то не поделили. Нет бы им самим подраться, как ворам на майдане, — они всяк свой с чужими народами столкнули. Кровь неведомо за что полилась. Дошла очередь до меня с Ваней, взяли в ополченцы, фуражки с крестиками надели, обмундирование. Я подумал: «Эка невидаль — воевать! Лучше воровать, чем пропадать не знай за что». И во всем казенном, вместе с крестиком, драла! Хватов тоже сбежал. Встретились мы с ним, подумали — как быть? Домой нельзя. И жили в чужом селе у знакомого майданщика. Опять пустились на воровство. Теперь уже обкрадывали цейхаузы. Сапоги, шинели, амуниция пошла. Рискованно и хитро было. Через знакомых подпаивали часовых, всучали деньги. Они бросали свои посты и латата тоже в дезертиры. Пришла февральска. Черт не разберет! Митинги, ораторы, все говорят, кричат. Мы со свояком решили держаться подальше. В этой неразберихе ни за что можно пропасть. И пить стало нечего. Самогонку еще не придумали. Оно верно, спирт появился, да его быстро изничтожали. Да, правду говоря, и воровать нам и мотаться надоело. Кругом заваруха да самосуды. Порешили мы жить дома. Настала пора образумиться…

Увар передохнул, в который раз закурил и невесело, досадливо усмехнулся.

— Надо же быть греху. Опричь всего досаде. Только хотели за разум взяться, глядь, милиция земской управы да мужики напали на нас и сцапали. За что? Кто-то в волости хапнул деньги, пособия для солдаток. Свалили на нас, как на бывших воров. Вот уж «вдова не спала, а дите прислала». Опять в тюрьму нас наметили, да, к счастью, оказалось, что старшина с писарем просчитались. Вместо рублевых пачек выдавали трех- и пятирублевые. Царские еще были деньги. Ну, разобрались они, а нас вернули с дороги. Только домой мы не поехали со свояком — ведь опять какой-нибудь грех может случиться — и тронулись в Сибирь. Подальше от своей воровской тени. В Самаре нас схватили чехи, приняли за большевистских лазутчиков. Чуть не расстреляли, да мы сбежали. Куда? Домой. Поблуждали по разным дорогам, чуть с голоду не подохли. Но уже на воровство перестало тянуть. Кое-где подзарабатывали. Сено косили, хлеб убирали. Так до осени. А тут и зима. Подзаработали денег и вернулись домой. На селе уже большевистская власть. Перетащил свою избу с хутора, как и Ванек. Но, видать, не вышло нам доверия и от Советской власти. Не успел крышу покрыть, как нас по приказу начальника милиции Жильцева сцапали и засадили. Вот и сидим, хлеб жрем и не знаем, чего ждем. Озлобилось мое сердце, так сказать, могуты нет. На всех людей озлобилось. Веру потерял я! — заключил Увар тяжелую повесть.