— Постой, постой, Яков! Но ведь как же учесть, у кого больше замолоту, у кого меньше? Ведь снопы-то вязкой неодинаковы, а есть и с травой, — уточняет для народа Никишин.

— И это продумали. Снопы берутся подходящие друг к другу, а травянистые совсем не берут. Иной раз и минуют гумна два, коль снопы с травой или мелкие. Выбирают под стать. И дело идет дружно. Меряют на круг. Замолоченное разделяют на десять частей. Положим, сто снопов на телеге дали пять пудов. Стало быть, каждые десять снопов дают полпуда. Это к примеру. Так и пишут за хозяином. А там уж арихметика пойдет. Вон как. А тоже три дня маялись вручную да чуть не подрались. На ток не пускали, как вон погрозился нам Ефим Панкратыч.

— Ничего я не погрозился, Яков Петрович, а погорячился.

— Тогда ин так.

Встал Никишин, что-то шепнул Михалкину и обратился к Якову:

— А ведь это хорошо догадались шереметьевцы.

— Замечательно, — отозвался Михалкин. — У вас конная молотилка есть?

— Даже две, — ответил Никишин.

— Как две? А у попа еще третья.

— Поп не даст. Он уже молотит свою. У него телег сто с лишним. И рожь непроломна.

— Попросим батюшку, — молвила женщина, — чай, поступится.

Никишин усмехнулся.

— Умолим его. Только вот молотилку надо будет перевозить на другой ток. Потеряем два дня.

— Чего ее перевозить! Прямо на поповском току и пустить. Дня три сам подождет.

— Может, он и задавальщиком к барабану станет?

— Во имя Христово, — добавил кто-то, — потрудится для православных.

Послышались смех, шутки. Развеселились даже сумрачно настроенные. Михалкин со своей трубкой-самоваром — а она действительно похожа на самовар, так как в нее на дно для фильтра наливается вода, — подошел ко мне.

— А ведь это дело. Старик-то прав. Надо позвонить в уисполком. Пусть и в других местах так наладят.

— Очень даже хорошо, Михалкин. Позвоню Шугаеву.

А Никишин уже что-то записывал, высчитывал. Когда окончил подсчет, спросил:

— Граждане, как с зерном поступать будем? На руки каждому его долю сдавать или в гумазейный мирской амбар?

— А это кто как хочет.

Но послышались и другие голоса:

— Что там по полпуду? Каждому и отвешивать.

— Время только терять.

— Сыпать в гумазейный и записывать чья.

— А оттуда на мельницу. Вдовам и сироткам выдать мукой.

Дружный народ мордвины. Только расшевели их. И все — зажиточные и комитетчики — договорились ссыпать замолоченный хлеб в одно место.

— А там увидим, — сказал Яков. — Вон учителям несладко живется. Им выдать. Правда, что ль? — обратился он к заведующему школой.

— Учительство, кроме благодарности, ничего вам не скажет.

— Итак, граждане, — объявил Никишин громко, утвердительно, — мы решили замолот производить на трех молотилках. Завтра до обеда пустим одну, а после обеда еще две. Давайте наметим, кого куда.

И начали намечать, кого куда и чьих лошадей для этого взять.

Зажиточные ушли, ушел и Яков с Ефимом Панкратовичем. Остались комитетчики. Было уже сумеречно. Зажгли лампу.

— А куда солому? — спросил кто-то из членов комитета.

— Школе на топку, — ответил Никишин.

— Можно и нам идти? — спросил один. — А то бабы ругаться будут.

— Идите. Но завтра с утра ты, Егоров, ты, Ванюшин, и ты, Степкин, готовьте комбедовскую молотилку. Установите ее возле мельницы.

Мы долго еще совещались и очень устали.

В окна дул прохладный ветерок. С улицы донеслись звуки гармоники и песни на мордовском языке.

Вдруг раздался телефонный звонок. Никишин снял трубку, с силой подул в нее, потряс.

— Барсаевский волсовет… Да, это я, председатель… Здорόво, товарищ Боркин!.. Ничего, было совещание. Все уладилось хорошо… Проведем, проведем… Недели полторы?.. Нет, мы надумали замолот производить конными молотилками… А так вот. Дня на три, не больше… И в деревнях тоже будем. Там есть конные… Где нет, цепами… Наземов и Михалкин? Оба тут… Наземова? Сейчас.

И кивнул мне на телефон, передавая трубку.

— Что, соскучился? Никишин все тебе сказал… По десять снопов с десяти дворов… А там подсчитаем. Три молотилки… Слушаю, говори.

В дальнейшем я только поддакивал или говорил «нет».

А говорил он на понятном только нам языке. О том, что во время заседания уисполкома из Волчьего Врага привезли трех человек. Один из них председатель комитета бедноты, а два наши уездные уполномоченные — Бахтиаров и Красичков. Они сильно избиты. Волчий Враг, как и Поляны, эсеровская волость. Туда лучше не заявляться. В Волчьем Враге эсеров развел бывший председатель земской управы Тимошин, а в Полянах — Жильцев.

Жильцев-то и начал. Вместо того чтобы послать, как ему предлагал Шугаев, нескольких милиционеров в Волчий Враг и арестовать там кулаков, Жильцев поступил наоборот. Он раскричался, забегал из угла в угол и грозился арестовывать не кулаков, избивших уполномоченных, а председателей комитетов бедноты и продотрядчиков.

Жильцев сбросил с себя маску. Пошел в открытую. Напомнил о восстании левых эсеров в Москве, об организации бывших офицеров в Моршанске. Намекнул въявь, что и в нашем уезде скоро вспыхнет восстание и власть перейдет в руки подлинного народа.

— Пора добром сдать власть! — кричал Жильцев.

— Кому? Может быть, тебе? — перекричал его Шугаев. — Тебе, клоуну?

— За мной народ! — грохотал Жильцев, держась за бряцающую на колесиках саблю.

— Кулачье за тобой! — крикнул ему Боркин. — Ваш заговор известен. Твои молодчики пойдут в трибунал. Не пора ли и тебе к ним?

— Брындин, бери его!

— На стол револьвер! — прокричал Брындин и двинулся на Жильцева, который пятился к двери.

Вдруг Жильцев выхватил наган и выпалил в люстру. Огонь погас.

— Это для начала! — взвизгнул он и исчез через соседнюю комнату…

— Петр, — продолжал Иван Павлович, — на всякий случай будьте с Михалкиным наготове. Там, в Барсаевке, числится отряд ЧОНа. Чтобы все были начеку. Установите дежурство. В случае чего, ждите звонка. Если начнется заваруха, то с вечера или перед утром. Жильцев пока скрылся. Будем его искать. Все!

Я повесил трубку, сел, молча закурил. У меня тряслись руки и, видимо, побледнело лицо.

— Что с тобой? — спросил Михалкин. — Случилось что-нибудь?

— Может случиться, друг.

И я вкратце передал Михалкину и Никишину наш разговор с Боркиным. Посвятил Никишина в раскрытый заговор, в закончившиеся допросы и в то, что все дело передано в губвоентрибунал.

Этой же ночью, выставив дежурных в помещении волости и отрядив пять подвод к волсовету, Никишин послал вестовых собрать отряд ЧОНа — часть особого назначения. Чоновцы явились быстро.

Были здесь и пожилые, и раненые, но уже поправившиеся, а больше всего молодежь. Все они прибыли с винтовками.

Никишин, начальник отряда ЧОНа, по-мордовски, а я по-русски объяснили им, в чем дело.

— Товарищи, — говорил Никишин, — будьте во всякое время готовы. Почистите винтовки. Пока никому ничего не говорить! Кулачья у нас хоть отбавляй. Левых и правых эсеров тоже.

— А как завтра с молотьбой? — спросил Егоров.

— Молотьба обязательна. Как расставлены силы, так и действовать.

— У меня брательник просится в отряд, — сказал Ванин.

— Надо принять. Пусть завтра придет, выдадим ему винтовку. Ты обучай его. Только без выстрелов.

— Знаю, я же был ефрейтором, — похвалился Ванин и расправил усы.

— Товарищ Никишин, по тревоге нам верхами на лошадях тронуться или на телегах?

— Тогда увидим. Может быть, верхом, а можно и на телегах. Ну, по домам. Завтра за работу. Может быть, в эти дни ничего не случится.

— Кто же враг? — спросил Егоров.

Отвечать взялся я. Мне это лучше известно…

Мы отпустили отряд. С ним пошел Никишин, а мы с Михалкиным решили пройти промяться — по улице до реки.

На улице так светло, хоть книгу читай. Вот какая луна!

Река Ворона, перепруженная за Барсаевкой для водяной мельницы и для стойла скота, была так ярка от луны, будто зеркало, в которое светила лампа — «молния». Поверхность реки тиха и ровна. Лишь изредка послышится всплеск. Это играют рыбы, и тогда на поверхности идут кольцами тонкие круги волн. Там снова всплеснется в реке, иногда так хлопнет по воде, будто кто ударил лопатой.