— Что-то гладко получилось, Михаил.

— Да ведь я сам все проводил вместе с Советом. Я мордвин.

— Могли тебя и не послушать.

— Меня? — удивился Михалкин. — Не-ет, меня они слушаются. — Потом полушепотом добавил: — Я у них, как это, авторрите-ет. Они гордятся, что из мордвы — и работаю в уезде. Да еще заместитель военкома. Это, братец, не шутка. Разве раньше мордву допускали до власти? Дальше сторожа в волости аль посыльным — никуда.

За такой беседой мы, не доезжая села Никольского, свернули влево, вдоль реки и направились по дороге в Барсаевку. Неширокая река подсохла, но в иных местах, особенно в кустарниках ивняка, как в ожерельях, были омуты. Михалкин предложил кучеру попоить лошадь и пустить по луговинке щипать траву, а нам искупаться.

И вот мы оба бултыхнулись в омут. Как обычно, в жаркие дни вода холодная. Здесь заросли тростника, желтых кувшинок с цепкими длинными стеблями и еще какой-то травой с мелкими, как степная кашица, белыми цветами.

— Хорошо! — кричит Михалкин.

— Пойдем на тот берег.

И мы переправились на песчаный отлогий берег. Там легли на песок «загорать». Вверху, в небе, плывут, а вернее — стоят мелкие облака, похожие на расчесанную поярковую шерсть.

Как они высоко, сколько до них в этом синем пространстве?

А кучер уже свел лошадь к воде. Вода свежая, и лошадь, отфыркиваясь, жадно пила. Да и сам кучер пил пригоршнями, затем смочил свою голову и умылся.

— Михайло, у кого мы остановимся? — спросил я.

— У маслобойщика Якова. Мужик хороший.

— Мордвин?

— Русский, жена мордовка.

— Верный мужик?

— Теперь в их душу не влезешь. Дружит с богатой мордвой. А там черт их знает. Ведь едем не на свадьбу.

— У него тоже замолот будем делать?

— С него-то, по знакомству, и начнем.

…Мужик Яков, рослый, широкий в плечах, угрюмо поздоровался и открыл ворота. Мы въехали во двор.

В избе, увидев приезжих из города, засуетилась его жена. На голове у нее был цветной повойник, в чем-то схожий со старинными кокошниками, но повязанный сверху платком.

— Баба, давай-ка нам обед. Люди проголодались небось.

На столе появились жирные щи с солониной, затем черепуха запеченного в молоке картофеля и горшок холодного молока.

«Богато живут, — промелькнуло в голове, — если даже в будни так».

— А где остальные твои? — спросил Михалкин.

— Молотят второй день. Сейчас придут.

— Хороший умолот? — как бы кстати, по-хозяйски спросил Михайло.

— Вчера с пяти телег навеяли двадцать мер.

— Неплохо.

— Но это еще средняя у меня рожь. А есть получше.

— Сколько же, к примеру, даст в среднем десятина?

— Надо полагать, пудов семьдесят.

— Значит, с хлебом будешь, — не отставал Михайло и бросал на меня взгляды, которые я хорошо понимал.

— А чего ж без хлеба? Лишь бы власть не отобрала.

— Небось излишки и сам сдашь, по сознанию, — вставил Михайло.

— Как люди, так и я.

— Ты — первый почни, — предложил Михайло.

— Там увидим. Знамо, сдам. Об этом Санька-сын из армии пишет. Наказывает тоже: «Сдай, слышь, для нас, а то нам голодно». Сухари ему посылаю. Не знаю, доходят ли посылки. Время-то вон какое.

— Время того, — согласился Михалкин. — Колчак прет из Сибири, чехи не успокоились, а под Царицыном казачий атаман Краснов.

— Прут, язви их…

— На власть обиды у вас тут нет?

— Как не быть…

И в разговоре Михалкин умело выведал, кто как настроен, в чем обиды, на что жалуются. Оказалось — о пробных замолотах население уже слышало.

— Не знаешь, Михайло, кто к нам приедет на замолот?

— Приедут, не бойся. Или ты боишься?

— Кто ее знает! Всякие люди у власти. Кои с подходом, а кои дуги ломать начнут.

— Есть и такие, дядя Яков. Ну, за хлеб-соль спасибо. Ночуем мы у тебя. Мы пойдем в Совет. Приходи, если хочешь.

— Что мне там делать? — удивился Яков.

— Да ты всегда был охоч, а нынче совещание комитета. Разговор как раз о замолоте будет.

Волостной Совет помещался недалеко от школы, вокруг которой росли сирень, несколько тополей, липы и большая старая сосна.

В Совет уже собрался народ. Мордва и русские. Мы поздоровались. Председатель волсовета, молодой мужик с большими светлыми усами, с перевязанным глазом, сидел за столом и вместе с секретарем-девушкой разбирал какие-то бумаги.

— Здравствуй, Никишин, — подошел к нему Михалкин.

— Здравствуй, товарищ Михалкин!

— Над чем вы торчите?

— Списки о ржаных посевах заготовляем. Говорят, скоро замолотчики приедут. А вы по какому случаю к нам?

Мужики притихли, некоторые принялись свертывать цигарки. Михалкин тоже набил трубку и закурил.

— По какому случаю, говоришь? А вот по какому, Распорядись-ка, чтобы созвали членов комитета бедноты, партийцев, комсомольцев и членов Совета.

— Что случилось? — спросил Никишин.

— Замолотчиков ждете?

— Ждем.

— Они уже едут. Мы обогнали их.

Никишин посмотрел на нас и дал распоряжение вестовым, чтобы они сбегали и пригласили народ. А когда те ушли, Никишин тихо спросил Михалкина:

— Кто едет-то?

— Приедут — узнаете. Теперь вот что… надо еще позвать десять — пятнадцать хозяев, у кого много посева. Ты уж знаешь кого. Понятно? — И Михалкин подмигнул Никишину.

Председатель ухмыльнулся и произнес:

— Понятно. Замолотчики приехали.

— Как есть.

Никишин отрядил еще трех мужиков и сказал, кого позвать по срочному делу в волсовет. К остальным он обратился, чтобы вышли курить на улицу.

Пока мы говорили, как приступить к замолоту, с кого начать, а девушка, секретарь волсовета, составляла списки, в помещение один за другим входили люди. Большинство из них Михалкин знал. Он до Никишина был сам председателем волисполкома.

— Здорόво, Пичугин! — приветствовал он одного.

— Здравствуй, Севастьяныч! Жив?

— Живу, Михайло Степаныч.

— Василиса пришла! На кого ребятишек оставила? — спрашивает Михалкин.

— Бегают по улице, а как жрать — домой.

— Комитет выдал тебе хлеба?

— Как не выдать! Спасибо. И новый поспел.

— А, Вечканов! Ну что, затянуло легкие?

— Подживают, — ответил фронтовик Вечканов, раненный в грудь.

— Ого, Куторкин заявился. Здорόво, Николай! Как рука?

— В локте не сгибается.

— Ничего, зато жив. Жена тебя не бросила?

— Куда ей деться без меня! К труду я способен.

Все захохотали, а Куторкин смутился.

— Про молотьбу я говорю, а вы черт знает про что подумали.

Много здесь было инвалидов, стариков, солдаток.

Пришел и Яков, пришли многопосевщики, зажиточные люди. Иные весело здоровались, а некоторые отходили в сторону, о чем-то шептались.

— Василий! — крикнул Никишин, когда в помещение набилось свыше полсотни людей. — Сбегай к школьному сторожу и скажи, чтобы отперли школу.

Через некоторое время все направились к большому зданию школы.

В классе — парты, шкафы, стенные часы, которые не ходили, на стенах географические карты. Кто-то подтянул гири часов и качнул маятник. Это многих почему-то развеселило. Многие учились в этой школе, мордва и русские, и всем знакомы эти старые часы с басовитым звоном. Они все ходят и ходят в продолжение почти двух поколений.

Люди усаживались за парты, а кто просто на них. Иные стояли у стен, а мальчишки, без которых ни одно событие не обходится, забрались на подоконники.

Пришли пыльные, загорелые, потные. У некоторых в волосах колосья, мякина.

Порядочно собралось женщин и девушек. Эти держались особо, или, говоря по-мордовски, своим курмышем. Мордовские девушки — широколицые, чуть скуластые, очень красивые, но мало разговорчивые. Русские щебетухи то и дело над чем-то посмеивались, хихикали и отпихивали парней, то мордовских, то своих.

За учительский стол уселись Никишин, Михалкин, секретарь ячейки Щеглов — мордвин. Пригласили, к удивлению многих, дядю Якова, и тогда Никишин встал и объявил: