— А что говорить-то?

Я взял бумагу, пододвинул к себе чернильницу.

— Говори все, что знаешь.

— Ты уж лучше спрашивай, а я буду отвечать.

— Хорошо, — согласился я, — буду спрашивать.

— А меня не убьют? — вдруг спросил он.

— Кто тебя убьет?

— Они, о которых буду говорить.

— Руки у них до тебя не достанут.

— Вдруг их, откровенно говоря, выпустят, а они меня поймают.

— Кто их выпустит? Что ты зря болтаешь?

— Они страшные, — вздохнул Ваня.

— Конечно, страшные. Все контрики страшные, да посильнее их Советская власть. Кого ты из них больше всего боишься?

— Васильева, — оглянувшись на дверь, шепотом ответил Ваня.

— Знаем этого хлюста. Ты расскажи, кто еще из этой шайки не арестован. Кто в деревнях пока сидит, время свое выжидает?

Ваня задумался. Низко склонил голову. Я молчал, не подгоняя его.

— Про всех не знаю, а вот наш председатель волости Ефим Оськин с ними заодно.

Это для меня новость. Но я не показал виду, что удивлен. Сказал только, что нам об этом уже говорил Егор Полосухин.

— А про брата своего Ефрема говорил?

— Про брата умолчал, — сознался я. — И он с ними?

— А про мельников Евстигнеева Григория и Луткова Карпа, бывшего церковного старосту, сказал?

— Тоже нет.

— А про хозяйку чайной в Петлине толстую Анисью Лопухину сказал?

— Про нее говорил, — соврал я.

— А про бывшего урядника Василия Антоныча, который милиционером в Субботинке?

— Нет, не говорил.

И Ваня, вдохновившись, с отчаянием и даже с какой-то злой радостью начал перечислять других лиц — лавочников, мельников, церковных старост, кулаков.

— Откуда ты их всех знаешь, Ваня?

— Вроде вестового я был и часового. Стерег сборища.

— Подожди, Ваня, так не упомню. Давай запишем.

Он вдруг замялся, будто опомнившись от запальчивой откровенности. Пришлось подбодрить его.

— Раз начал, не бойся. Отступать ни к чему. Мы сейчас все это по форме проведем. Вот тебе бумага, чернила. Пиши заявление в чека.

— Не знаю как. — Он взял ручку и бумагу.

— Пиши, я помогу тебе. Пиши так:

Настоящим я, Жуков Иван Петрович, привлеченный по делу контрреволюционной группы, в которую вовлек меня Васильев Алексей Федорович, сообщаю, что в эту эсеровско-кулацкую группу входят…»

Он писал довольно быстро. Парень был грамотный. Когда перечислил всех, я решил задать два главных вопроса.

— Пиши, что, кроме перечисленных лиц, в эту группу входит…

Он остановился, так как и я остановился.

— Слушай, Ваня, а кто еще с вами был, который скрылся?

— Н-не знаю.

— Ваня, ты хорошо знаешь. Кто сказал вам и бодровскому председателю за углом возле сарая, когда вы укладывали винтовки на телегу, чтобы к нему прийти седьмого числа?

— Не знаю. Около сарая никого не было.

— Вот видишь, начал ты хорошо и вдруг испугался. А бояться нечего. Главный-то не Васильев, а этот, в желтых очках.

У Вани лицо покривилось, руки задрожали, и перо выпало.

— Закурим еще.

— Так ты его видел? — спросил он с большим удивлением.

— Очень даже хорошо. И за столом вы у Тарасова вместо сидели.

— Но он меня убьет!

— Он ничего не узнает. И ты никому не говори.

— Эх, раз и про это знаешь, мне бояться нечего. Все равно, куда ни шло. В этот вечер он был. И раньше приезжал. Только фамилию не вспомню. Чудная какая-то.

— А ты вспомни.

— А что вспоминать-то! Наш теперешний начальник милиции.

— Жильцев?

— Он, он, — обрадовался Ваня. — Ей-богу, фамилию забыл.

— Запиши и его.

Ваня записал. Пот с его лба и щек лился в три ручья. Толстые губы совсем обвисли. Он то и дело их. облизывал. Видимо, хотел пить. Я нажал кнопку. В коридоре послышался звонок. Скоро щелкнул ключ в двери. Ваня испуганно привскочил.

— Сиди, сиди. Пить, наверное, хочешь?

— Что пить?

— Конечно, не самогон.

Вошел конвойный Степа.

— Скажи Марье Ивановне, чтобы она принесла две кружки чаю, хлеба и колбасы.

Вскоре появилась Марья Ивановна с подносом. Завидя Ваню, которому, как и всем, она подавала чай в камеру, удивленная, остановилась.

— Давай сюда, Марья Ивановна. Это наш знакомый, Ваня.

— Да уж вижу, — сказала она и вышла.

Мы молча пили чай из фаянсовых кружек, ели хлеб с вкусной конской колбасой.

— Ты поможешь нам, а мы поможем тебе, Ваня. Еще вот что вспомни: на какое в точности число и месяц намечено восстание?

— А разь я бы утаил? При мне такого разговора у них не было. О седьмом числе было, а что к чему — не знаю.

— Ты честно говоришь? Смотри! Иначе все насмарку пойдет.

— Вот святой крест! Провалиться сквозь землю, — даже перекрестился Ванька.

Видимо, он и правда не знал.

— Хорошо, верю твоему кресту. А кто, по-твоему, может знать?

Ваня подумал-подумал, перебрал сообщников всех вслух.

— По-моему, откровенно говоря, знать должен этот… из Бодровки председатель, Лапин Петра. С ним больше всего Жильцев и Васильев шептались.

«Лапин Петр. Хорошо. Пусть Лапина будет опрашивать Филя. Он его поймал в пруду и сам в болотной зелени „ердань“ принимал, — подумал я. — Но надо вот что еще сделать…»

— Слушай, Ваня, сейчас я тебя отпущу.

— Домой? — обрадовался он.

— Рановато захотел. О Федоре соскучился, что ль? Вот она тебя может убить. Нет, пока все не выясним, домой не попадешь. Ты хорошо знаком с Лапиным? Он-то тебя знает?

— Вместе на базар ездили. И на станцию вместе.

— Словом, все вместе да вместе. Давай так уговоримся. Кроме меня, тебя никто допрашивать больше не будет. Только одному мне все будешь показывать.

— Я уж и так, откровенно говоря, все до конца показал.

— До конца еще ох далеко, Ваня. Мы тебя переведем к Лапину. Вы — друзья, оба спекулянты. Да-да, не обижайся. Что делать, спекулянты. И не простые. К тому же он самогонщик отъявленный. Так вот, если хочешь загладить свою вину хоть малость, то выведай у Лапина, но не сразу, а как сумеешь, исподволь, что ему говорил Жильцев и где еще есть у них люди. А самое главное, пытай — когда, на какое число они затеяли свое поганое дело.

— Ладно, Петр Иваныч. А ты меня не подведешь, как в нашем селе?

— Дурак ты, Ваня. Если бы у тебя не нашли обрезы, так ты и не сидел бы здесь. Но обрезы, обрезы тебя подвели. Что говорить, положение твое аховое, и мне очень трудно будет выгородить тебя. Ведь не я решаю. Трибунал будет вас судить. И, наверное, не здесь, а в губернии. А мне тебя жалко. Ты молодой, вся жизнь впереди. Если исправишься, человеком станешь.

— А когда узнаю, как тебе передать? — спросил Ваня деловитым голосом.

— Принесет вам обед Марья Ивановна, а ты ее спроси: «Мне передачи из дому не было?» Вот и все. И в тот же день я тебя вызову. Есть такое дело?

Он кивнул головой.

Дня через три Марья Ивановна зашла ко мне в отдел управления уисполкома. Дело шло к концу занятий. Служащие частью уже ушли. Прикрыв дверь кабинета, она тихо сказала:

— Тот, который был у тебя, спрашивал, есть ли ему из дому передача.

— Есть, Марья Ивановна, есть.

И вот вечером снова передо мною Ваня. Лицо у него сияющее. Рассказал, как ему с трудом удалось от Лапина узнать, что Жильцев говорил о двадцатом июле в воскресенье. Ударят рано в соборе в колокол — сигнал. Пойдут от водяной мельницы и от кладбища в центр. А до этого главных большевиков арестуют.

— Насколько правда, насколько врет, не знаю, Петр Иваныч. Говорил, что в скором времени во многих местах поднимутся восстания. Только в каких — он сам не знает. Передавал ему Жильцев, чтобы он другим говорил, будто они, эсеры, сильны. Оружия у них хватит. Лапин обещал пристрелить Филю. О-ох, сердитый этот Лапин. Сначала я так и эдак к нему, а он молчит. Ну, и я замолчал. А потом давай его раззадоривать: «Вам-то так и надо. А меня за что? Вы, говорю, эсеры какие-то. А я кто? Вот, говорю, вас большевики изловили и кокнут. Ишь что затеяли». Разозлил я его, до каления довел, а он на меня с кулаками и кричит: «Поглядим, что они двадцатого запоют, как до зари в колокол ударят». И пошел, и пошел…