Он вызывал и тошноту и головокружение. Хотелось поскорее выбраться отсюда.
Видимо, подобное ощущение испытывали все, кроме Николая Петровича. Невольно пришли на память слова матери, она часто их повторяла, особенно когда посылала побираться в чужие села: «От сумы да от тюрьмы не отказывайся».
«Нет, — подумал я, — сума — это лучше. Пусть стыдно быть нищим, а вот в тюрьме страшно».
— Здесь, — тихо сказал Николай Петрович, указывая на дверь.
Посмотрев в волчок, Николай Петрович вставил огромный ключ в замок. Раздался звук, похожий на скрежет; мне будто кто по спине сапожным рашпилем провел. Я представил, как такой звук пугал по ночам арестованных, особенно смертников, которых выводили и отправляли на казнь.
Приходилось об этом читать. Даже в описаниях было страшно, а тут вот сам услышал.
Тяжелая дверь, обитая не то жестью, не то войлоком, распахнулась тоже со скрежетом. И когда Николай Петрович открывал ее, на лице его я заметил что-то такое, чего не замечал раньше, — суровость и жестокость.
Камера, в которую вошел Николай Петрович, а за ним и мы, представляла собой достаточно большое помещение с двумя окнами. Окна не с решетками, а с продольными планками.
При нашем появлении сапожники шумно встали и разноголосо ответили на приветствие Николая Петровича. Я заметил на его лице добродушную улыбку, когда он сказал:
— Вот заказчиков привел к вам. Кому яловые сапоги, кому хромовые штиблеты. Плата по таксе. Можете?
— Можем, — ответил пожилой арестант и отер о фартук руки.
— Ну, если ваш староста согласен, стало быть возражений не будет. Как вы?
— Согласны, — ответил второй. — Махорки у нас до вечера не хватит.
— Курите много. Обрадовались, что окна разрешил настежь открывать, вы и рады.
Такого количества посетителей у них еще, вероятно, не было. Они стояли несколько растерянные.
— Садитесь. А ты, Кирилл Макарович, — обратился Гуров к старосте, — покажи, кто что успел. Сначала вот поведай посетителям — для кого работаете, что шьете, чините и хорошо ли вам у меня живется?
— Вы сами садитесь, Николай Петрович, — и староста пододвинул ему свой сапожный стульчик.
А вслед за ними начали придвигать свои стулья другие арестованные.
— Шьем мы, граждане, больше всего на Красную нашу Армию. Размеры разные, какие закажут. Материал доставляется через Николая нашего Петровича, а ему присылают — они сами знают откуда. Плата за пошив по казенной таксе. Головки шьем из кожи, а голенища из брезента. Ну, что еще? Илья! — крикнул староста. — У тебя табак есть. Жена принесла. Ты у нас буржуй, свиная твоя харя с пятачком. Угощай, хромой!
Невольно я вздрогнул при этом имени и посмотрел на сапожника, который вышел из угла. Хромая, он подошел к старосте и, не глядя на нас, подал ему кисет.
Да, это был он, Илья. Мой сельчанин. Инвалид войны. Мой бывший друг, хвальбишка Илья… Он не пошел дорогой Павлушки и Фили, а женился на дочери вора Полагина и сам ударился в воровство. Прошлым годом перед осенью украли они с тестем у нашего попа, отца Федора, пятипудовую свинью, завязали ей рот бечевкой. Но все равно засыпались. Выдал их сосед, сын Андрея, Яшка Абыс. Он слышал, как они в погребе ночью резали свинью.
Поповская свинья оказалась голосиста. И выдал-то их Абыс без всякой злобы, по пьяной лавочке, ради смеха. Но в то время над ворами творились самосуды. И над ними учинили. Водили по селу, надев на головы Полагина и Ильи по полтуши. Избили, возможно, и убили бы, если бы мы с Федей не заступились.
Мы добились, чтобы воров отправили в Инбар. Там прокурор земской управы Герман Шторх допросил их и осудил на год.
Да, это он, хромой Илюха-щеголь, за которого мы с его теткой сватали дочь у богача Дерина и позорно на этом деле провалились.
«Подойти к нему или нет?»
А староста пояснял дальше:
— Разрешают нам и для вольных работать. Только из их материала. Третья часть заработка нам, две в советску казну. Что же, не приходится жалобу приносить. Ремесло, братцы, есть ремесло. Везде выручает. Пусти сапожника — тьфу, тьфу! — в кромешный ад, и там он почнет тачать сапоги из чертовой кожи хоть самому Вельзевулу с супругой и детками. И чертей вдобавок на сапожны подковы поставит, чтоб копыта не обжечь… Ну, до бога высоко, а до черта глубоко. Мы вот думаем нашему хозяину, Николаю Петровичу, заместо деревяшки, кожану ногу оформить.
— Ну, обо мне разговор другой, — возразил Николай Петрович.
— Как другой? — вскинулся Кирилл Макарович. — Первеющий, а не другой. Ведь нам же лучше и вам легче. А то на этой липовой ноге вы как ведмедь в сказке: топ-топ-топ.
— Зато она у меня с музыкой.
— Музыку и мы проведем. Можем внутре колокольчик приделать. Как зазвонит в колидоре, мы сейчас: «Эй, арестанты, бросай курить, сам идет, проборка будет».
— Ах, шутник, скоморох! — смеется начальник тюрьмы. — И за что только такого человека в кутузку посадили? Ему бы в нашем театре выступать, народ потешать. За что? — обратился Гуров к нам.
— Пусть сам скажет, — ответил я, заинтересованный сапожником.
— За что? — подхватил староста. — А ей-богу, за зря. Да вы знаете. Все этот самогон сгубил. Кожи нет, шить не из чего, а тут кузнец Митя подмутил. Аппарат притащил. Да како-ой! Двигатель с мельницы. Со штырками, продушинами и тремя отдышинами. Черт его! В пору анжинера звать на подмогу. Кузнец-то сам не знает, как приступиться. Два пуда муки я потратил по первому разу, а затор что-то не вышел. Вылил корове, она слопала затор — и давай, старая чертовка, овец по двору шугать. Вроде ей забава. Одну на рогах так и подняла, ровно сноп. Сняли овцу — в ней дыху нет. Для блезиру кровь пустили. С похмелья корова три дня врастяжку лежала. Думали — подохла. Нет, встала, дожрала затор, опохмелилась и в норму вошла. Из третьего пуда пережог получился. Штыри подвели. Выскочили они, а за ними вся вода воздухом пошла. Дно и подгорело. На четвертом пуде совсем уже прахтику приобрел и по змеевику первач в ведро слезить по капле стал, да тут шасть милиционер в гости! Соседка наша удружила. С моей бабой кур перепутали, лаялись всю неделю, а месть на меня отвела. Отвела — и привела неопытного милиционера. Не успел он пить научиться, и уваженья в нем нет к людям. Что взять с комсомольца? А он взял… ну, взял да по законному тракту дело направил. И дала мне наша власть для раскаяния полгода. Вот грех-то! А все соседка. Овдовила мою бабу на такой срок. А?
— Выпустят досрочно, опять гнать будешь? — спросил Николай Петрович, отирая слезы от смеха.
— Досрочно я сам не выйду. Не-ет! Эвона сколь заказов! А кто вам ногу с колокольчиком творить будет? Господь Саваоф? Кроме протчего, у меня сын воюет. Небось без моего наставления к большевикам подался. Он у меня гармонист окаянный. Умный, весь в мать.
Несколько раз его балагурство прерывалось хохотом сапожников. Да и мы сдержаться не могли. Особенно хохотал Степан Иванович, этот яростный гонитель самогонщиков.
— Переведи старика на свой отдел и выпусти, — шепнул мне Шугаев.
— Так и будет. Вообще надо разгрузить тюрьму. Тут многие еще со времен земства сидят.
— Правильно. Займитесь этим делом с Иваном Павловичем. Скоро рабочая пора будет. Хлеба убирать.
На двух полках расставлены сапожные колодки разных размеров. Лежали уже готовые сапоги, заготовки, подметки, стельки. Виднелись женские ботинки, мужские штиблеты. В углу валялась куча обуви для починки.
Нет-нет, а будто случайно я возьму да и взгляну в сторону Ильи.
Сапожники уже сидели и работали. Только староста что-то рассказывал Николаю Петровичу. Брындин подсел к одному сапожнику, и тот снимал мерку с его богатырской ноги.
Но заметил ли Филя Илью? Он стоял к Илье слепым глазом и переговаривался с Шугаевым. К Шугаеву подошел Иван Павлович, а Филя повернулся ко мне. Тут я ему тихо и шепнул:
— Взгляни в угол, только молчи.
Он повернулся, всмотрелся зрячим глазом и схватил меня за руку.
— Никак, Илья?
