Мы, молодежь, любили Шугаева. Он служил нам хорошим примером во всех отношениях.

Шугаев был неравнодушен к детям. Своих детой у него не было. Он настоял на открытии детского дома для сирот.

— Что ж, Андрей, — обратился Иван Павлович к нашему другу, — заведи свою машинку, похвались Степану Ивановичу.

— А я не умею, — сознался Андрей.

— Давайте, я одолею, — попросил сам Степан Иванович.

Он нашел внутри часов ключ, завел и, когда часы заиграли, поставил их перед нами на стол.

Мы с удовольствием прослушали музыку. А часы играли не что иное, как «Коль славен наш господь в Сионе».

— Чу-удесная машина, — похвалил Степан Иванович. — Прелесть, как чисто выводит! Подпевать хочется. Я ведь когда-то на правом клиросе пел. Сам батюшка хвалил меня. Люблю попеть и сейчас.

И, к удивлению Андрея, председатель уисполкома очень мягким тенором запел свою любимую песню, которую мы от него слышали не раз в свободные минуты при хорошем настроении или во время поездок в дороге.

Андрей совсем осмелел. Он от восторга всплескивал огромными ручищами, хлопая себя по ляжкам, и опять вопрошал, но уже самого Степана Ивановича:

— Ужели это вас я вижу, товарищ Шугаев?

— Могу документ показать, товарищ Андрей, — смеялся Шугаев.

— Зачем документ? Вот ужо в селе буду рассказывать, какой вы… Не поверят.

— Что ж так?

— А так. У нас Митенька и Лобачев черт знает что про тебя болтают.

— Не знаю таких, — усмехнулся Степан Иванович.

Андрей опешил.

— Лобачева не знаешь? Ну-ну!

И он очень красочно рассказал, как Лобачев прятал свой хлеб в навоз, и про Гагарина рассказал, и священника расписал во всех красках.

Я заметил, как с лица Степана Ивановича постепенно сходила улыбка.

Вскоре Андрей заторопился, уложил в мешок часы, зеркало.

— До свиданьица, Степан Иванович, — радостно произнес он, — мне ведь пора к дому.

— До свиданья, Андрей, — подал ему Шугаев руку. — Передай бедноте и середнякам поклон от меня. И еще вот что, Андрей: помогай в селе комитету бедноты. Сам ты середняк, стало быть стоишь за Советскую власть. А если обижать тебя будут, прямо ко мне обращайся. Вот скоро будет совещание комитетов бедноты, приезжай. А пока помогай вывозить хлеб на станцию для питерских рабочих. Будешь помогать, товарищ Глазов?

— Буду, вот те Христос, буду!

Придерживая левой рукой мешок, Андрей хотел перекреститься, но, не найдя икон в углу, махнул рукой.

Попрощались и мы с Андреем. Едва он ушел, как раздался стук в дверь. Вошли Брындин и Филипп.

Больше всего я обрадовался Филе. Мы долго жали друг другу руки. За это время Филя заметно похудел. Щеки на его продолговатом белобрысом лице совсем ввалились.

— Ты что такой страшный?

— После расскажу. Да тебе ли не знать? Ему, — он кивнул на Шугаева, — ты все рассказал?

— Пока не успел.

И мы вчетвером поведали Шугаеву обо всем, что произошло в Горсткине.

— Много людей знает об аресте этой шайки?

— По-настоящему, кроме нас, об аресте Васильева, Тарасова, Климова и бодровского эсера знают сторожиха Василиса да Федор. А об аресте Полосухина и Жукова теперь, конечно, знает все село. Но будут считать, что арестовали за спекуляцию и сокрытие хлеба. Обыски делали в домах и на мельнице.

— Та-ак… — задумчиво произнес Степан Иванович. — И ты ясно слышал, что они называли седьмое число?

— Очень ясно, — ответил я.

— А-а… месяц?

— Что месяц? — не понял я.

— Как что? В году двенадцать месяцев. В каждом есть седьмое число.

— Вот про это я, Степан Иванович, не знаю, — усомнился я, — и они не говорили. Я почему-то решил, что в июле.

— Решать за них нечего. Надо точно узнать.

Шугаев обратился к Брындину:

— Предварительный допрос был?

— Ждали Ивана Павловича. Он всегда первый допрашивает.

Брындин помолчал и горестно вздохнул, но во вздохе слышался упрек, недовольство.

— У него этот… как его… сиволагишный… Фу, черт, не выговоришь.

— Ладно, ладно, — понял Иван Павлович и усмехнулся, — к кому какой подход. А тут и без подхода ясно.

— Многое не ясно, — задумчиво произнес Шугаев. — Допрос в первую очередь и начнете с этого. То есть установите число. И про месяц не забудьте. Потом — кто еще с ними по уезду и городу… Про Жильцева как бы к слову намекните, что и он, мол, уже здесь и во всем сознался. Выдал, мол, вас.

— Понятно, — сказал Иван Павлович. — Тоже психологический подход. — И он взглянул на Брындина.

— Тьфу! — плюнул великан.

Степана Ивановича почему-то заинтересовал Тарасов.

— Как по-твоему, этот помещик из самых активных в их банде? Верно ли, что он культуру насаждал среди сельских? Правда, что у него богатая библиотека, которую надо бы давно изъять?

Мне пришлось рассказать поподробнее о Тарасове, о его библиотеке, которая не изъята по моей вине, про спектакли в его доме. Я обрисовал Тарасова таким, как он мне представлялся.

— Всему виною его зять Васильев, — сказал я. — Он устраивал в его доме сборища, а Тарасов ни черта в этом не понимал. Но факт налицо… Явочная квартира.

— Вы с ним разберитесь. Если так, подумаем, может быть, его можно использовать во внешкольном подотделе. Пусть собирает книги по уезду. Но, конечно, под твою ответственность. Ясно? Безвредных людей, кто бы они ни были, мы карать не будем. Согласен, Петр? А использовать их культуру надо.

— Хорошо, — обрадовался я мудрому решению Шугаева.

А он продолжал:

— Конечно, самый опасный из них Васильев. Он птица покрупнее, чем Жильцев. Жильцев — местный авантюрист, а белогвардеец Васильев, я уверен, имеет разветвленную связь с уездами. И не только с уездами, но с губернской буржуазией. Все они теперь до времени опираются на левых эсеров. Но это ширма для них. Восстановить старый, монархический порядок при помощи интервентов — вот их цель.

Словно занавес открывал перед нами Шугаев. Как он все это обобщил! Выходило ясно и правдиво. «Да, — подумал я, глядя на него, — Шугаев для нашего уезда просто клад. Он годен на бόльшую работу, чем у нас, но он прислан из Петрограда сюда, в свой уезд, — и это хорошо. Очень хорошо».

— Еще имейте в виду: если в нашем городе готовится восстание, ему надо позволить дозреть… Но это отнюдь не местное только восстание. Какой им смысл, подумайте? Что ж, они свою эсеровскую власть утвердят в одном уезде? Да их сразу задавят. Видимо, готовится что-то большее, а что, где, когда — пока неизвестно. Возможно, начнется на местах, а закончится в центре. Мы должны смотреть не только с бугорка нашего уезда, а по всему пространству. Мы взяли власть в свои руки и обязаны ее беречь как зеницу ока, крепить, как гранитную скалу, от всех врагов.

Филя, как и мы, слушал с большим напряжением Шугаева, но, видимо, в чем-то он не был с ним согласен. У него одно на уме. И когда умолк Шугаев, Филя, поправив косынку на глазу, с негодованием воскликнул:

— А что нам с этим Жильцевым цацкаться, чего дознаваться? Улики налицо? Взять и арестовать его! А то пока се да то, он смоется или раньше начнет. Вы думаете, он не знает, ему не донесли, у него нет людей?

Вот какую речь произнес мой друг Филя и вновь поправил косынку. Брындин улыбнулся Филе. Он был на его стороне.

Шугаев терпеливо прослушал Филю. Он его уважал за простоту, храбрость и решимость.

— Нет, Филипп, — начал он, — арестовывать мы его пока не будем. Не горячись! Никуда он не смоется. Если арестуем, тогда этим все и ограничится. Он же авантюрист подкованный. Никого из своих он не выдаст. Хоть убей, а промолчит. И останутся после него, как после скошенной полыни, корешки. А эти корешки снова еще гуще прорастут.