Андрей вскрикнул и, указав на звезду холудиной, требовательно спросил:
— Это какая?
— Что какая? — отозвался предчека.
— Вон, вон, — достал Андрей холудиной до дуги, намереваясь спугнуть с нее примостившуюся звезду.
— Эх, старик ты, а не знаешь. Впервые, что ли, ее видишь? Вечерняя, она же и утренняя звезда.
— Что же, стало быть, вроде у нее двойная фамилия? Ты, начальник, мне ее по имени величай. То есть вроде как зовут.
— Зовут зовуткой, величают Марфуткой, — отвязался от старика Иван Павлович.
Андрей расхохотался и невесть с чего ударил холудиной вялую лошадь.
— Н-но, Марфутка!
Лошадь и не почувствовала удара — он так был беззлобен, — лишь крутнула жидким хвостом да кивнула мордой, будто спасибо хозяину сказала.
Некоторое время опять ехали молча. Но Андрей не из тех, чтобы так легко от него отделаться. Ему все надо знать. Что на земле есть и что на небе.
— А я по дурости полагаю — должна быть у нее имя. Ученые, слышь, трубы на них наставляют и на каждой, даже малюсенькой, вроде с гниду, есть огненная надпись.
При словах «огненная надпись» он даже выпрямился и произнес их громко, торжественно.
— Откуда ты все знаешь? — спросил Иван Павлович.
На это Андрей оповестил с уважением:
— Сосед у меня, Василий, Законник по прозвищу. Дотошный до всего. Так он мне и говорил: надпись, слышь, вроде вывески и на серебряной доске вроде подноса.
— Чепуху ты говоришь.
— Нет, правду говорю. Василий, шабер мой, человек совестливый. Во всех ревизиях состоит и не обмишулится. Он и про эту звезду говорил, да память у меня плохая, а грамота хуже того.
— Грамота тебе была бы во вред, — определил предчека.
— Оно верно, оно так. От грамоты в задумчивость клонит, заговариваются люди. Взять Библию…
— Не бери Библии, — отсоветовал Иван Павлович, — не по разуму.
— Я и то… Э-эх, вон еще звездочки!
Вдруг решительно, словно давно порывался, спросил:
— А скажите вы, грамотеи: сколько на всем небе звезд? Мильен?
— С гаком, — ответил Иван Павлович. — Ты Петра вон спроси. У него книга такая есть, про звезды… Петр! О чем думаешь?
— О печнике, — на всякий случай ответил я.
— А что о нем думать? Взять его к нам в город. Верный человек.
— Обтесать только придется, — сказал я.
— Правильно. Мы и сами еще не совсем обтесаны. Яков тебе нравится?
— Очень. И тот парень…
— Жених, что ли? — спросил Иван Павлович.
— Ты слышал их разговор с крестной о невесте?
— Немного слышал. Крестная-то верно ему говорила.
— Она не только ему…
— А еще кому? — быстро обернулся он ко мне.
— И тем, кто ее случайно подслушал.
Иван Павлович поперхнулся. Помедлив, тихо заметил:
— Язва ты, Петр.
— Это я больше о себе, Ваня. Гляди в оба, зри в три, — говорит пословица. А там как хочешь. Вон хоть звезды холудиной с дуги сшибай.
Последние слова относились к Андрею. Он так и держал свою холудину торчмя и, видимо, дожидался, когда мы окончим разговор, ему непонятный. Не дождавшись, перебил нас:
— Шабер мой Василий говорит: есть, слышь, звезда такая — Марс. Как засветит красным светом, глядь, война. А шабер мой врать… не-ет, Христом проси, чтобы соврал, не станет. Спросит: «А как закон? Что по закону за вранье? Арестански роты». За это ему и прозвище дали — Законник. И вот, слышь, диковина. Под эту звезду, как ей взойти, рождается на земле каждый день шешнадцать больших енералов. И енералишка еще молокосос, у мамки титьку опоражнивает, а на плечах сами по себе еполеты, вроде как родимы пятна, обозначаться начинают. Не-ет, шабер не соврет. Он на японской был, хромоту с тех пор приобрел… Ну, а эта — не она? — указал Андрей холудиной в небо. — Случайно, не Марс?
— Петра, избавь ты меня, расскажи ему. Не силен я в этом деле.
Пришлось выручить Ивана Павловича. Надо сказать, что вопросы о звездах, о солнце, планетах и о вселенной вообще задают чаще и чаще. Особенно пожилые, развитые, бывалые мужики. Ведь с детства мужик, будучи ночью в извозе или даже возле своего двора, видит эти таинственные, далекие, мерцающие, разных размеров светила. Они наводят его на всяческие раздумья. Мужику, любознательному юноше, хочется постигнуть их тайну, но тайна остается навеки закрытой от него. Кого бы спросить? Попа? Упаси бог. Учителя? Какой попадется. Волостного писаря? Донос земскому. Может быть, урядника?.. Нет, лучше не надо никого. Можно спросить у большевиков. Это свои люди. А вот теперь можно. Спросить и потребовать ответа. Не все же такие, как Василий Законник. Тот, видимо, и на небе ищет законы и помышляет о ревизии звезд и созвездий. И нет ли где-нибудь, на какой планете денежных растрат. Он же ревизор, Василий Крепкозубкин, кум и шабер Андрея.
— Нет, Андрей, эта звезда не Марс, а Венера. Потом скажи своему шабру-ревизору, что Марс и Венера не звезды, а планеты. Как и наша Земля, по которой тащит нас в город твоя лошадь. Звезды горят своим огнем, а планеты не горят, они, как зеркало, отражают свет от Солнца. Солнце тоже звезда, но самая близкая к нам. Понял, что ли, ты, хитрый валяльщик?
Андрей сидит ко мне вполоборота, слушает, как слушают дети сказку, и от удивления то восклицает, то вздыхает. Уму его непостижимо, что и Солнце тоже одна из миллионов звезд во вселенной, и притом звезда отнюдь не самая большая.
Но не звезды и не таинственный Млечный Путь интересовали Андрея, а планеты. Звезды — те далеко, а планеты гораздо ближе. Потом — они были с нашей Землей как бы в телесном родстве, находились в шабрах, числились земляками.
— Стало быть, которые не остыли, они еще не оклемались, что ли! — переложил Андрей язык астрономии на мужицкий язык. — Вроде непровалянного валенка?
— Верно, Андрей. Как не подошедшее тесто в квашне.
— А на тех, которы сходны по натуре с нами, люди, полагалось бы, есть?
Скоро, если я установлю на планетах людей, Андрей вполне может спросить: а ходят ли они в валенках, и есть ли там хорошие, как он, валяльщики, и сколько берут за работу, и почем шерсть?
— Так куда мы Якова определим? — вспомнил Иван Павлович.
— Я уже подумал. Давай-ка шепнем Шугаеву, чтобы он назначил ревизию собеса.
— Верно. Вместо эсерки Сазановой поставим заведующим Якова.
— Как раз подойдет, — согласился я. — Он сам инвалид, нужды их знает… А парня, чтобы его не соблазнили Дуней, в комитет комсомола. Хорош будет?
— Бокова надо одернуть, — заметил Иван Павлович. — В такое время танцульками увлекся, дурацкими куплетами.
Николай Боков приехал к нам со своим отцом, рабочим, из Баку. Там Коля учился в гимназии, но не успел доучиться. Здесь, в уезде, у них домишко.
Вообще Коля — парень развитой, энергичный, хорошо грамотный, и мы поручили ему организовать молодежь. Сначала его избрали председателем городского, а затем уездного комсомола. Работу он развернул быстро, особенно по части постановок спектаклей в Народном доме.
Как бывший гимназист, он быстро перезнакомился с гимназистками и некоторых вовлек в комсомол.
В гимназии была своя довольно большая организация молодежи. Называлась она «Юк» — юные коммунисты. Это были дети местных чиновников и кулаков из ближайших волостей.
Занимались юки отнюдь не политикой, а лишь развлечениями. На вечерах устраивали игру в фанты, ставили сцены из истории Древней Греции. В их распоряжении был духовой оркестр Народного дома. Брошюр, газет и книг они не читали, а на собраниях доклады им делали учителя гимназии.
Вожаками у юков были толковые гимназисты. Председателем — Степа Кузнецов, сын бухгалтера уездного казначейства; заместителем — Коля Кудрявцев, сын директора гимназии; секретарем — Феодосий Аристархов, сын соборного дьякона; заведовала клубом при гимназии и всеми увеселениями Дина Соловьева, дочь фотографа.
Как-то на одном из вечеров был проведен конкурс на звание первой красавицы и первого красавца гимназии. Записки бросали в ящик. При подсчете голосов первой красавицей была объявлена Дина Соловьева. Голосовали только гимназисты. Одновременно в другом классе гимназистки таким же манером присвоили звание первого красавца Лене Голенищеву. Оба они действительно были хороши. Леня — высокий, стройный, чернобровый юноша.
