«Надо действительно осмотреть весь дом. Ведь я еще не был в других комнатах».

Взял дверь за ручку, сорвав с нее клочок обоев, но дверь не поддалась. Еще сильнее дернул. Нет. Дверь заперта или с той стороны на внутренний замок, или с этой на ключ. Но душки замка не видно.

«Интересно — что же там, за дверью? Куда она ведет?»

Спросить Василису? Она о чем-то, слышу я, говорит с Леной. Говорит больше Василиса. О чем? Знаю, что сторожиха не скажет о том, о чем ей запрещено говорить, а если обмолвится о Ваньке, — пусть.

Снова принялся исследовать таинственную для меня дверь, дергаю за плоскую ручку, но дверь будто срослась со стеной. Стукнул в нее ногой. По ту сторону что-то зашуршало и как будто упало. Интересно. Еще раз ударил каблуком как можно сильнее. Я готов был взломать дверь.

— Ты что тут буянишь, начальник? — послышался сзади голос. — Ушел и совсем пропал!

Эта произнесла Лена, а за ней стояла Василиса.

— Да вот, — указал я на дверь, как бы оправдываясь. — Бабка, — обратился я к сторожихе, — что тут за дверь?

— Я сама не знаю, — ответила Василиса.

— Как же не знаешь? Ведь ты сторожихой тут еще до революции была.

— Где ты дверь нашел? — приблизилась она. — Сроду не замечала.

— А я нашел. Видишь, она под шпалерами скрыта, да еще была шкафом заставлена.

Василиса призадумалась. Потом утвердительно заявила:

— Допрежь никакой двери тут не было. Это, видать, не настояща или сделано недавно. Право слово, не знаю.

— Хорошо. А скажи, там, за стеной, что, комната или зал?

— Там зала. Может, оглядишь?

— Огляжу, веди!

Мы вышли в прихожую. Одна дверь из прихожей вела на парадное крыльцо, которое было закрыто, вторая вправо. На этой двери висел замок. Василиса отперла его без особого труда.

Перед нами был просторный зал, в котором стояли скамьи, одна выше другой, длинные — во всю ширину зала. По бокам вдоль стен — проходы. Это, по-видимому, и был старый зал помещичьего театра. Да, так и есть. Направо при входе сбитая из теса сцена, тут еще остались декорации — пыльные, оборванные. В полу недоставало нескольких половиц. Вместо суфлерской будки — дыра. До революции на этой сцене изредка ставились любительские спектакли, в которых принимало участие учительство, дети духовенства, может быть, и деревенские грамотеи.

Ставились спектакли и после Февральской, а особенно после Октябрьской революции. Об этом не раз говорил мне Тераскин, уездный работник, житель этого села.

Говорят, что на сцене играл и сам помещик. Он и режиссировал.

Надо же было ему связаться черт знает с кем. Особенно со своим зятем Васильевым. Разве не могли бы мы использовать Тарасова с его культурой до поры до времени? Приспособили бы его, как безвредного в политике.

В углу лежал худой, без ножек, крышки и струн желтый старинный рояль. В нем-то и были спрятаны обрезы.

Знал ли об этих винтовках сам Тарасов? Кто их прятал? Кто открывал зал?

— Бабка, — тихо, словно здесь лежал покойник, позвал я сторожиху, — когда прятали в эту посудину то, о чем ты знаешь, знал об этом Тарасов?

— Нет, Петя, перекрещусь, не знал.

— Кто же тебе приказал открыть сюда дверь?

— О-ох, — вздохнула Василиса, — желтоглазый, который из города, и зять его.

— Они что, бывали когда-нибудь тут?

— А как же, бывали оба. А желтоглазый — он учитель из Полян. Он и до новой власти бывал тут. И сам выкомаривал на разные голоса. Ну, играл, что ль.

— Неужели, — с удивлением спросил я. — Тарасов не знал, что делалось в его доме? Он что, сильно пьян был?

— Пьян не пьян, а что не знал — это верно. Да ведь он какой-то чудной, Петя. Нигде не бывает, разь только в город сходит, а то все сидит да читает и рисует. Сам с собой разговаривать начал. Читает, и говорит, и руками размахивает. То сердится, а то вроде кается. О дочери все тосковал. Ушла она от него в город.

Я принялся осматривать сцену. По остаткам декораций угадывал, что ставилось в последнее время. Вот в левой стороне стоит часть плетня, возле него немного соломы. В правой — передний фасад деревенской избы с двумя окнами и ступеньками крыльца.

Лена ходила за мной, словно боясь, как бы я опять куда-нибудь не сбежал. Она тоже забралась на сцену и едва не провалилась. Покоробленный пол рассохся.

— Лена, — погрозился я, — смотри не спотыкнись.

Она посмотрела на меня.

— Сам, гляди, не спотыкнись.

— Это ты о чем?

— О том, о чем и ты.

Вот как она ответила.

— Ты, Лена, была тут на последнем спектакле?

— Вся молодежь ходила.

— Конечно, и Ванька с тобой?

Она исподлобья взглянула на меня и отвернулась.

«Нет, каков дурак! Не буду напоминать. Выходит, ревную?»

— Что же ты видела на спектакле?

Ответила она нескоро и приглушенно:

— Как один работник закопал своего пригульного ребенка живым в погребе.

— Понравилось?

— Нет! — отрезала Лена. — Его бы самого закопать.

За сценой в беспорядке валялись разные рамы, холщовые двери. У стены, оклеенные бумагой, стояли столбы, кое-какая мебель, посуда и еще что-то. На гвоздях висела худая одежда. А вот вдоль стены стоит задник. На нем нарисован лес, влево уходят очертания деревенских изб, а правее, над лесом, виднеются купола церквей. Там, в глуши лесов, находится монастырь.

Декорация мне знакома. В пьесе «Савва» я играл сумасшедшего старика в веригах — Ирода.

— Кто же все это рисовал? — обратился я к Василисе.

— Сам, все сам, — вздохнула сторожиха. — Ребятишки краски разводили, а я клейстер варила.

Я попросил Василису помочь мне сдвинуть задник декорации в сторону.

Нелегко было его сдвинуть. Прогал завален разной рухлядью. Взялась помогать и Лена. Руки у нас были как в перчатках. Обнаружилось, что в стене, которую загораживал задник, есть дверь. Я ударил в нее ногой. Сверху посыпались труха, пыль, щепки и прочий мусор. Вновь ударил, дверь не поддавалась. Осмотрел. Никаких замочных скважин нет. Что такое? Закрыта изнутри? Но как, чем?

— Василиса, — обратился я к сторожихе, — найдется в доме отвертка и ключ?

— Все ключи тут, — погремела она связкой.

— Нужен ключ от плуга или от винтового замка.

— Поищу.

Она ушла. Мы с Леной остались вдвоем. Посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— Ты что? — спросил я Лену.

— А ты что?

— Погляди-ка на себя.

Она осмотрелась. Пыль густым слоем пристала к мокрому платью и кофте. Мой френч и брюки тоже были в пыли.

— Отмоется, — сказала она.

— А лицо? Ведь ты стала чернобровой… Поглядись, — указал я на продолговатое зеркало, перед которым, вероятно, гримировались артисты.

Смахнув с зеркала пыль, мы погляделись. Ох, как хороши! Впору выйти на сцену да играть.

— Поди-ка, чернобровая, умойся, — сказал я, — а то такую… разлюблю.

— И ты со мной, — не уступила она, — я тоже разлюблю.

— Да ты и не любила.

— Зато ты уж чересчур любил.

Мы, кажется, решили поругаться, но в это время вошла Василиса. Она принесла небольшой ящик с разными инструментами.

В ящике я нашел гаечный ключ. Им отвинтил гайку, торчавшую в пазу между бревнами. Ударяя по концам то одного винта, то другого, я загнал их внутрь, и скоро они там упали. Передохнув, толкнул дверь. Она со скрипом открылась. Я очутился в помещении размером чуть побольше тех деревенских чуланов, какие обычно строят в сенях.

Свет еле проникал сквозь пыльное окно, в помещении было почти темно.

За мной спустилась Лена, затем Василиса. Первым делом Василиса, по обыкновению, охнула:

— Ох-ох, батюшки! Да что тут?

— Протри окно, посмотрим.

Она сходила за тряпкой, догадалась захватить веник и ведро с водой. Пока Василиса и Лена промывали стекла в окне, с которых ползла грязь, я начал осматриваться.

На улице заканчивался дождь. Редкие капли били в полузеленые, как бы заплесневелые стекла. Гром далеко где-то гудел порывами, а солнце нет-нет да и выглянет из разорванных туч.