— Что еще, дурак? Почем тебе знать, где в моей мельнице дырки?

— Вместе буравили и ящик для ворованной муки ставили. Помольщиков обкрадывал. Добавка к гарнцам. Хите-ер!

Совсем родня перессорилась. Так эти люди, выгораживая себя, топят в отчаянии друг друга. Иногда и допрашивать больше не надо. Стоит лишь встать на чью-либо сторону, поддакнуть вовремя, и они все расскажут. Страх велик. Иван Павлович учел это сейчас. Получилась как бы очная ставка.

— Зря ты, Жуков, упрекаешь Полосухина в приобретении денег. Керенки теперь есть у всех. Пока Советская власть своих денег не выпустила.

— Есть-то есть, — не сдавался Ванька, — да сколько?

— А тут дело хозяйское. Может, тысячи три, а может, и все десять, — подсказывал Иван Павлович. — Ничего страшного в этом нет.

— Как есть, святая правда! — перекрестился Егор. — А Ванька врет. Он… бандит!

— Вот тебе р-ра-аз! — воскликнул Ванька. — Теперь уж я бандит. Чем это ты, откровенно говоря, докажешь?

— А тем. Идешь ты противу новой власти. Как их там, товарищ чека, зовут, кои против?

Тут голос подал Брындин. Он то входил, то выходил из дома на улицу. Мы с нетерпением поджидали Филиппа. Пора бы ему прибыть.

— Контрики! — пропищал Брында-великан, и пропищал так, что в ушах зазвенело и в стеклах отдалось. — Вредные контрики! Поперек революции полосуют.

— Слышишь? — подхватил Ванька. — Поперек революции Полосухины. Так и есть. У тебя эти керенки, откровенно говоря, в скатках, как штуки холста. Полон сундук. А на сундуке Федора спит. Стены и потолки в трех избах оклеить деньгами хватит. Вот сколько награбил, откровенно говоря, спекулянт.

— Совсем, выходит, ты контрик! — рассвирепел за такое разоблачение Полосухин Егор. — И уж на то пошло, коль так, где ты, черт колченогий, не будучи на войне, винтовки достал? И концы их подпилком отхватил! Сколько добра перепортил!

Иван Павлович и мы с Брындой насторожились. Это было для нас неожиданным. Это куда поважнее, чем керенки Егора.

— В морду тебе, откровенно говоря, дать за такие слова, да стар ты.

— В морду-у? Тут люди добрые сидят, в обиду честного человека ни за что не дадут. Чека у нас вон какая, справедливая чека. А кто, окромя тебя, хлюста, с дизентерами шашни завел? Сколько купил овец на селе да в Оборкине? За кажду овцу они тебе ружье да запас пулев к нему.

— Врешь ты, дядя Егор! — вскочил Ванька. — Вре-ешь все!

— Волк серый в лесу тебе дядя, а не я, честный мельник.

— На черта мне твои ружья! Печку, что ль, ими растапливать?

— Зачем печку? Чистоганом получаешь и натурой. И костюмы разные, и отрезы матерья, ну, кожи, сатинеты, а там сахар, соль… У тебя в подполье да в погребице прямо склад. Э-хэ, кровная ты спекуляшка. Вредный для новой власти человек! — заключил мельник и вздохнул.

Василиса все это время была в кухне, варила картофель. Сейчас внесли вдвоем с красноармейцем Семой большой чугун, поставили на стол. Из чугуна пошел ароматный пар. Затем старуха подала хлеб, огурцы, лук, соль.

— Садитесь, граждане хорошие, хотя вы и не совсем хорошие, — пригласил их Иван Павлович, указывая на стол. — Ругаться будете после… Василиса! — позвал он сторожиху. — Там у тебя от вчерашнего ничего не осталось?

— А чего бы?

— У гостей головы с похмелья болят. А Климов совсем страдает. Может отощать пуда на два. Найди-ка.

Сначала Василиса приняла все за шутку. Стояла и улыбалась. Но Иван Павлович кивнул ей на дверь. И старуха, поняв, что это правда, покачала головой и ушла в кухню. Следом за ней направился Иван Павлович. Я сидел возле двери в кухню. Скоро до меня донеслось:

— Да что вы, Иван Павлыч, с ума сошли?

Я еле уловил голос Ивана Павловича:

— Это, бабка, для дела нужно.

И уже громче произнес:

— Нас-то ты не забудешь накормить?

— Хватит всем. Еще довариваются два чугуна. Прямо как на поминки или на свадьбу.

— Конечно, на свадьбу. Отдадим тебя за Климова. У него и дом, и сад, и земли пять тысяч десятин, и салотопни.

— Ох, салотопни лопни, ну тебя! — отмахнулась старуха. — Его бы самого в салотопню, а поганым салом колеса подмазывать.

— Что ты, бабка, так о кавалере. Нехорошо…

Кроме Васильева, все «гости» уселись за столы. Первым поспешил Климов. Чтобы насытить утробу, которая всю жизнь принимала только жирную пищу, требовалось много еды. Климов сразу же запустил лапу в чугун, обжегся, подул на пальцы и снова запустил. Наконец-то ему посчастливилось — и он, обжигаясь, вытащил пару крупных картофелин. Жадность не оставляла его и тут. Он настороженно, как хищник, смотрел то на одного, то на другого из своих соратников. Остальные ели более или менее чинно. Тарасов жевал сухую, без масла, картошку, чередуя ее то с огурцом, то с луком.

— Черт-те какое баловство! — ворчала Василиса, неся на подносе четыре чайные чашки с самогоном. — Вчера лакали как господа, а нынче все одно лопают как арестанты. За что их только балует совецка власть?

— А ты, бабка, не ворчи. Аппетит им не отбивай, — уговаривал Василису Иван Павлович. — Им ехать тридцать верст.

Когда разобрали чашки, а Климов выбрал себе которая пополнее, Иван Павлович поднял руку и полусерьезно произнес:

— Надо бы по-другому угощать вас за всяческие делишки, но мы, чекисты, за зря ни одного человека не покараем. Если будет честное показание, окажем полное снисхождение. Невинных, конечно, не задержим. Пейте да по совести показывайте на следствии. В городе мы еще не раз встретимся.

От такого тоста Егор прослезился, Васильев нахмурился, Климов ничего не понял, Тарасов кивнул головой в знак согласия, а Ванька побледнел и есть перестал.

Во время этого разговора я наблюдал за Брындиным. Что только не делалось с его лицом! Оно было багровым, и рябинки с веснушками походили на медные копейки. Ему до крайности не нравилось такое обхождение с арестованными. Он не мирился с «деликатностью» своего предчека. Не раз у них происходили по этому поводу крупные ссоры. Кулачный боец, «выручала» или «надежа» — от одного только взмаха рук его заранее валился народ наземь, — Брындин при допросах брал писклявым криком, руганью; недвусмысленно стучал по столу своим кувалдой-кулаком и тем добивался показаний. Ему ничего не стоило и осуществить свои угрозы, за что, впрочем, попадало от Ивана Павловича. А Ивана Павловича он любил по-отцовски нежно, а слушался, как младенец, хотя ругался с ним далеко не по-младенчески.

Брындин был старше нас с Иваном Павловичем лет на семнадцать. Мы ему годились в сынки, как и многие наши сверстники, работники уезда.

Иван Павлович особого склада человек. Он мне сосед по нашему волостному селу Владенину. Моя мать из этого села. Народ там культурнее, чем в нашей Леонидовке. Во Владенине четырехклассная «министерская», а не церковноприходская школа. Ее-то и окончил Иван Павлович. В ней преподавали дроби и зачатки алгебры. Иван Павлович увлекся математикой и мечтал поступить в Учительскую семинарию в Пензу, но революция дала ему иной ход. Он был назначен председателем уездной Чрезвычайной комиссии.

Отец у Ивана Павловича — мужик умный, грамотный. В давние годы он был избран старшиной волости. Он справедливо разбирался в любых делах и не особенно доверял писарю, пропойце и взяточнику. Отца, кроме земского начальника, все уважали. Избранных на волостном съезде старшин по правилам утверждал земский. Когда отца Ивана Павловича избрали на второй срок — на три года, — земский выборы не утвердил. Своей честностью, неподкупностью и заступничеством за крестьян Павел Терентьевич Боркин не понравился земскому.

В шестом году в наше восставшее против помещика село пригнали стражников. Силы были неравны. Тогда на подмогу прискакали мужики из Владенина. Во главе их был отец Ивана Павловича.

После разгрома сел главарей сослали в Сибирь. Туда же был сослан и отец Ивана Павловича. Ване в то время было одиннадцать лет. Теперь отец снова дома. Несмотря на подорванное каторжными работами здоровье, он заведует в волости земельным отделом.