— Нет, не пойду. Раздумал.

— А чего раздумывать? Поговорите по душам, первача хватите. Вот твое счастье и будет в руках. А я помогу. На свадьбе погуляем. Шафером буду. Пойде-ом!

Федя встал и взял его за руку. Ванька уперся.

— Пойде-ом! — просил Федя. — Быстро все обделаем.

Взял его за вторую руку, да так, наверное, крепко сжал, что Ванька вскрикнул:

— Больно! Пусти-и!.. Не пойду!! Отстань!

Но Федя не отстал. Он обнял Ваньку, как бы любя, завернул ему руки за спину и, пытаясь приподнять, восклицал от радости:

— Ваня-а!.. Дру-уг!.. Родственничек мо-ой!.. Люблю тебя, дорого-ой.

И оба вдруг свалились с крыльца и принялись барахтаться, как бы озоруя.

— Пойдем, пойдем, — приговаривал Федя. Потом внезапно вскочил перед лежавшим Ванькой и, держа над ним наган, уже иным голосом приказал: — Ну-у, дядя, нам к попу пора на исповедь. Вставай. Грехов на тебе ой как много!

Смекнув, что за шутку сыграл с ним Федя, Ванька с невероятной быстротой вскочил и ринулся на Федю.

— Осторожно, друг! — и Федя уставил на Ваньку дуло нагана.

Раздался тихий посвист. Это Иван Павлович. Тут же два красноармейца выросли перед Ванькой. Хромой попятился назад.

— Руки вверх! — скомандовал один из красноармейцев.

— Не надо вверх, — сказал Иван Павлович, подходя к Ваньке. — Сдавай мне наган.

Ванька вынул из брюк наган и передал Ивану Павловичу.

— Ведите молодца к амбару.

Ваньку повели. Через некоторое время и мы направились туда. По дороге я спросил Ивана Павловича:

— Что же они долго медлили схватить его? Это так просто.

— Сигнала моего дожидались.

— А ты почему не давал? Ведь для Феди дело было очень опасное.

— Твой Федя просто молодец. Почему сигнал не давал? Да из-за тебя, дуралей. Ты виноват.

— Это как?

— Сам же толкнул, чтобы я слушал. Ну, и нужно было дослушать до конца про какого-то конопатого, — сказал Иван Павлович и, поглядев на меня, прищурился.

Ваньку обыскали и допросили. Он рассказал кое-что, но, наверное, не все. Мы уже хотели пойти снова к дому, но озорник Федя взял меня за руку, подвел к Ваньке.

— Узнаешь друга?

— Здравствуй, Ваня! — Я снял кепку.

Ванька промолчал. Ему было не до шуток.

— Вот и опять мы с тобой встретились. А ты в сенях у Лены говорил, что нам встречаться не к чему.

Вдруг неожиданно он заплакал. Заплакал и жалобно завопил:

— Отпустите меня, Христа ради! Я ни в чем не виноват. Я только самогонки им доставал. Отпустите!

— Отпустим, отпустим, — начал успокаивать его Иван Павлович. — Тем более — тебе скоро жениться надо. Елькой, что ль, твою невесту зовут?

— Никакой невесты у меня нет.

— Отвергла, что ль? — спросил Иван Павлович к удовольствию красноармейцев, которые хихикали над Ванькой.

— Я в Баку уеду, — захныкал Ванька.

— В Баку-у? — удивился Иван Павлович. — Эх, плакса! Ну, не волнуйся, выясним. Придется тебе у нас в городе побывать… Пошли, ребята! А ты карауль его, — приказал Иван Павлович красноармейцу.

Вслед послышались всхлипы Ваньки. Несколько раз он повторял одно и то же: «Зачем, зачем?»

Удивительно, мне почему-то жаль стало Ваньку. Черт с ним, пусть бы тачал сапоги, чинил растоптанные башмаки. Или в Баку бы пробрался. Такой проберется всюду. А то нате чем занялся. Чего ему надо, чего не хватало? С кем связался, зачем?

Федя шел впереди. Предстояло самое опасное дело. Мы остановились возле крыльца, а Федя безмолвно помахал рукой перед окном.

Василиса вышла к нам. Молча поздоровалась и приложила палец к губам.

— Я все видала, — прошептала она. — Егор глаза открыл. Будто ему чего почудилось. Шумно вышло у вас с Ванькой. Ну, ничего. Егор попил воды и опять улегся. Один-то давно ушел. Кузьмой, кажись, его называли.

— Где они расположились? — спросил Иван Павлович.

— Сам Тарасов лежит в спальне, остальные в горнице. Военный, страшный, на диване. У него леварверт я видала. Пьян-то пьян, а скоро с ним проходит. Недавно вставал, еще добавил. Вот Егор — этот глазами спит вперемежку: один глаз спит, а в другой хошь соли сыпь. Лежит возле Климова в углу. И чего он домой не пошел? А дом во-он… рукой подать. Небось Федора обыскалась его.

— Василиса, ты скорее, — поторопил Иван Павлович.

— Идите за мной. Проведу вас к каждому, в сумерках их не видно. Идите, родимы, только не стреляйте. Страсть пужаюсь.

— Брында, тебе к толстому и Егору, — сказал Иван Павлович. — Я — к страшному.

— Меня бы к толстяку и Егору, — вызвался я.

— Нет, Петр, тебе к барину. Ты грамотей, он тоже. Два сапога пара, — съязвил Иван Павлович. — Аккуратнее с ним. Он интеллигентный.

— А вы, — обратился к красноармейцам, — в середине. В случае чего…

Василиса нашла в себе храбрости усмехнуться, хотя дрожала, несмотря на то, что была в фуфайке. Открыла тихо скрипнувшую дверь и вошла первой. Мы на цыпочках за ней. Чем-то затхлым обдало нас, когда вошли в темную прихожую, миновав печь в углу. На шестке стоял таганок, на нем огромная сковорода. Под ней — куча золы. На столе батарея бутылок разной формы, объедки огурцов, куски хлеба, кожура от лука и картофеля.

Смрадом, дымом, самогоном так несло, что даже у меня, человека неизбалованного, запершило в горле. И еще какие-то стояли запахи, от которых тошнота подступала.

Василиса остановила нас, а сама прошла в горницу, откуда доносился храп.

Скоро вернулась и знаками показала, что все спят.

Иван Павлович решил все-таки сам взглянуть.

Отодвинув занавеску с двери, он посмотрел сначала в левый угол, затем в правый.

Дотронувшись до Брындина, велел и ему посмотреть.

Гигант Брындин, обутый в пудовые сапожищи, едва шагнул, как скрипнула, а может быть, сломалась половица. Брындин, став у притолоки, замер.

Иван Павлович легко перешагнул через порог и прошел в угол, где на диване спал «страшный» Васильев. Стек лежал с ним рядом.

Я наблюдал из прихожей и ждал, что будет дальше. «„Мой“ от меня не уйдет». В щель окна я видел этого благообразного Тарасова. К нему в спальню надо пройти через горницу. А там дело только начинается.

Иван Павлович и Брындин подали знак друг другу, что пора приступать. Мне виден только Брындин. Он тоже зашагал на цыпочках, боясь грохота своих подкованных почти лошадиными подковами каблуков. Но едва он сделал шаг, сопровождавшийся треском, как Егор, лежавший на соломе, открыл сначала один глаз, потом второй. Открыл и, ничего не понимая, а может быть, предполагая, что ему во сне привиделся огромный дьявол, приподнялся и сел. Но, убедившись, что это не сон совсем, Егор от изумления открыл рот. Первым естественным побуждением Егора было вскрикнуть. Но он онемел от ужаса, когда Брындин поднес к его лицу кулак величиною с телячью голову. Егор так и застыл с перекошенным ртом.

Мои ботинки не скрипели: вода пропитала подошвы. Я бесшумно пробрался к спальне помещика. Там около двери я остановился. «„Мой“ от меня не уйдет», — опять подумал я.

Василиса стояла у окна, готовая в любую секунду сдернуть занавеску, чтобы в горнице просветлело.

Я взглянул на Ивана Павловича. Он поманил красноармейца Митю, небольшого, коренастого и все время чему-то улыбающегося пария, взял его за руку и повел к дивану. Постоял с наганом в руке над Васильевым, затем тихо засунул левую руку под подушку и осторожно, как из-под курицы яйцо, извлек на свет кольт.

Отойдя и напрасно прождав, не проснется ли Васильев, Иван Павлович знаками показал, чтобы красноармеец Митя штыком пощекотал «страшному» человеку пятки. Но Митя не успел этого сделать. Ивана Павловича и Митю отвлек Брындин. Тот, поминая всех родственников Егора, приказал ему растормошить Климова. Но сколько Егор, выйдя из оцепенения, ни тормошил Климова, все было бесполезно. Климов продолжал храпеть, как храпел тогда, когда мы застали его в салотопне.

— Филипп Ваныч, Филипп… — плача, кричал Егор в самое ухо Климову, но и это не помогло. Егор безнадежно махнул рукой и попытался было встать.