Аннушка, полная, с чуть раскосыми карими глазами девушка, фыркнула и отвернулась. Она правда была хороша.

— Ладно, на обратном пути договорюсь. Вы из какого села?

— Из Горсткина, — ответила вдова.

Сердце у меня замерло. Из Горсткина! А я — то разболтался. Ведь они, конечно, знают Маркиных, знают и Лену, и все семейство.

Преодолевая смущение, вдруг охватившее меня, я решился все-таки кое-что разузнать.

— Из Горсткина? А я думал — это все еще оборкинские поля. В Горсткине мы остановимся. Там у меня знакомые.

Это вызвало у них еще больший интерес. Тут даже Аннушка направилась к нам.

Между тем подвода спустилась под уклон, к небольшому ручью. Мост там плохой. Как проедет лошадь, если кучер спит? Ну, шут с ним, с Андреем. Тут такой разговор…

— Кто же у тебя в нашем селе знакомцы?

— Маркина Арина! — единым духом выпалил я и к досаде своей почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо.

— Арина Маркина? Да это наша соседка, — всплеснула старая обеими руками.

— И Костя мой знакомый, — добавил я. — Он жив?

— Воюет, — ответила старая соседка.

Некоторое время вдова испытующе смотрела на меня, потом как бы про себя проговорила:

— Так, так, так! — Помолчала, прищурившись. — А Федору, случайно, не знаешь?.. Да что ты все краснеешь? Федору, мельничиху?

— Что-то не помню, — глухо ответил я.

— Зато она тебя помнит.

— То есть как помнит? — уже я удивился, и уши мои загорелись. — Откуда она меня знает?

— Ври, ври! Теперь и я признала тебя. А зовут тебя Петя. Что, угадала?

Лучше бы сквозь землю мне провалиться. Доболтался я. А вдруг она «все» знает? Разве в деревне что утаишь?

— Да, это я.

— Ну вот. А это ихнее поле. Две десятины Федора арендовала. Мужа, мельника, небось помнишь. Ну, которого ты арестовывал. Теперь он дома. Зайди навести его.

— Спасибо, — осекшимся голосом ответил я.

— Ну, ее навести. — Она вновь прищурила глаза.

— Федору?

— Зачем? Очень ты в ней изнуждался!.. Ельку. Меня не признаешь? Я тебя сразу признала по руке.

Да, теперь я вспомнил. Приходила такая женщина в дом Лены. И тетка Арина прямо ей сказала: «Нечего тебе, знаем, зачем пришла. Иди, иди!»

Но вдове я все же не сознался, что вспомнил ее. Смеясь, она толкнула ко мне Аннушку. Передо мной предстала девушка с чуть раскосыми бровями, похожими на крылья молодой ласточки, под которые глубоко уходили карие глаза, с полными загорелыми щеками, с чуть приподнятым носом. Когда засмеялась, показались белые, как горошины, зубы.

Девушка ростом невысока, но удивительно плотная, как налитая. Полнота ее была не излишней, — ни прибавить, ни убавить нечего.

— Меня-то ты должен вспомнить, — заявила Аннушка.

— Постой, постой, — притворился я, — вроде что-то знакомое.

— Чего там гадать! В лес вместе ходили гулять. Я Елькина подруга. Помнишь, в лесу Федя меня отозвал, а Лена пошла с тобой? И вы сидели на луговине. А ты цветы рвал и ей подносил.

— Зачем об этом рассказывать? — упрекнул я, узнав подругу Лены. — Что было, то прошло.

— Мы знаем — отказали они тебе. Все Федора дура. Она расстроила. А ты обиделся, ушел и не являлся. Теперь-то зайдешь к ней?

— А зачем? — в открытую начал я разговор, раз так получилось. — Зачем? Ее, наверное, просватали?

Наступило молчание. Оно, как мне показалось, длилось долго. Сердце замерло. Я ждал ответа, но они молчали.

— Знамо, не ходи к ним, Петя, — прервала молчание вдова.

— Это почему же? — вступилась Аннушка. — Проехать и не наведать?

— А ты, дуреха, — резко оборвала вдова, — не понимаешь ничего. Небось человек пережил невесть сколько, теперь, гляди, дай бог, забыл, а ты его натрафляешь. Зачем она ему?

Посмотрев на Аннушку, вдова полушепотом с укором, не глядя на меня, намекнула ей:

— Ведь ты же знаешь…

— Ну и что?

— А то. Твою подругу не поймешь. У нее, видать, нет в голове своего. То с одним сидит, то с другим.

— Сидит! Это я знаю, что такое. «Сидеть» значит быть с кем-то вдвоем, уединившись куда-нибудь от других. Или сидеть где-либо на бревнах, а то в сарае на соломе, а зимами оставаться на посиделках до самого утра. И тоже вдвоем. «Ходить» — значит ходить вместе по селу под ручку, о чем-то болтать и не уступать девки никому, не пускать ее в хоровод. Да и сама она не пойдет, если ей парень по душе. Словом, ухаживать за девушкой, считая ее своей невестой. А она будет считать парня своим женихом.

Но не всегда бывает, что те, кто «сидит» или «ходит», обязательно поженятся. И редко, очень редко случается, что они еще до свадьбы зайдут слишком далеко. А позволено все: подарки, конфеты, подсолнухи, кисеты, а дальше объятия, воркованье о любви, ну, поцелуй в темноте. И только.

«С кем же „сидит“ Лена?» — ножом резала меня мысль, и горечь наполняла сердце. Хотелось узнать — и боялся. Почувствовал, как вновь ожила во мне безудержная, слепая любовь к Лене.

— Мало ли с кем сидит! — возразила Аннушка. — Ты вот сидела с Николаем года два, а вышла за Федора. А с Федором и при народе-то всё были поврозь.

— Ничего ты, Аннушка, не смыслишь. Я глаза отводила.

— А Лена ни Ваньку хромого, ни Ефимку не любит, хошь Ефимка и гармонист. Отвязаться от них — это, правда, она не может. Несмелая.

За таким жгучим разговором я совсем забыл про Андрея. А он, видимо, ждал-ждал меня и вот повернул назад.

— Ты что тут пропал, начальник? — закричал он, сойдя с телеги.

Увидев кувшин, попросил воды. Девочка робко передала кувшин, и Андрей, обливая черную свою бороду, жадно принялся пить.

— Дядя, оставь на донышке, — крикнула вдова.

— Сходите. Эка вода-то тепла.

— А ты бы там, в роднике, напился. Ключевая.

— Боюсь — бороду простужу. А у вас что тут, митинга? — обратился он к старой.

— Парня твоего женить собираемся!

— А где невеста? — Андрей блеснул глазами и разгладил бороду.

— Невеста без места, жених…

— Ну-ну, — перебил Андрей. — Такого жениха нигде не сыскать. И Петру Иванычу не в деревне невеста, а в губернском городу, а то в самой Москве.

— Дядя Андрей! — крикнул я на него. — Молчи!

Но молчать он не привык. Подняв лицо вверх, словно в небо прогремел:

— Он зарок себе дал: не жениться до полной революции по всей земле.

— И на Марсе, — добавил я.

— Вот какой парень. Ему ужо двадцать два года вчера сравнялось. Верно?

— Ты же оракул, борода. Ну-ка, давай поедем.

Мы попрощались и пошли к подводе. Женщины, о чем-то споря, отправились полоть просо.

Пока мы ехали до Горсткина, Андрей все время что-то рассказывал, а я ничего не понимал и даже не слышал его совсем, лишь изредка поддакивал.

— …Из Сибири он, лось-то, бежал. Из тайги. Пожары там были. Весь день гоняли за ним верховые. А какой прыткий! Из леса да обратно в лес. Все в ле-ес…

«Зачем же, зачем я затеял этот разговор с полольщицами? — твердил я себе, не слушая Андрея. — Нет, не будем заезжать в Горсткино, не надо встречаться с Леной. Для чего бередить почти зажившую рану? Для чего омрачать свою молодость, когда вместе с товарищами, как говорит Шугаев, „мы двигаем революцию на века вперед“?»

Хороший человек Шугаев. Строгий, справедливый, умный и, когда надо, беспощадный. Даже к нам, уездным работникам.

Он работал в Питере на Путиловском, где Никита, продотрядчик. Вместе с путиловцами и матросами брал Зимний дворец. В Смольном видел Ленина.

Пусть Степан Шугаев кое-кому не нравится, особенно левым эсерам, которые дали слово работать с нами вместе и вошли в совдеп. Тем более не нравится Шугаев, да и мы все, большевики, желтоглазому, очкастому учителю, вожаку левых эсеров в уезде — Жильцеву. Он — начальник милиции. И доморощенному анархисту, местному жителю, грубому, бесцеремонному Васькину. Он — заведующий типографией. И чернобровому красавцу с поджатыми тонкими губами, сыну городского торговца-мясника Аристову. Он — заведующий здравоохранением…