Хруст костей, равно как стон несчастного и ликующие возгласы толпы были превосходно слышны в зале, где вот-вот должна была решиться судьба Губерта. Подручник по сигналу палача взмахнул ломом…

Крик казнимого рвал душу юноши, которому уже не хотелось стать ни рыцарем, ни бароном, он с радостью бы отдал герцогу и коней, и доспехи, лишь бы только уйти отсюда живым и как можно дальше. То, что сделал бы с Губертом ужасный Бибуло и его гнусная ведьма Летиция, казалось теперь едва ли не детской шалостью. Они бы всего лишь проломили ему голову, скинули бы связанного со стены или же просто удавили недавнего сообщника.

Здесь же, в этом замке, достаточно одного жеста герцога, чтобы воины у входа в зал схватили Губерта и уволокли в мрачное подземелье, из которого открывался лишь один путь — на плаху под окном, у которого стоял Гвискард с сыновьями и сам Губерт Найденыш, сирота, пригретый госпожой Адельгайдой, воспитанный сумасшедшим монахом Прудентиусом, в пьяном предсмертном бреду возомнившим себя неким Конрадом из замка Фальконкралль, благородным рыцарем, мужем добросердечной дамы, красавицы Изабеллы.

— Знаешь, в чем его вина? — спросил герцог гостя или, может быть, уже пленника. Он ответил отрицательно, а Гвискард продолжал: — Этот человек воровал. Ему отсекли кисть руки, но он продолжал свое дело. Выкололи глаз, но и это ничему не научило неразумного. Он крал все: золото, серебро, камни, одежду, не брезговал ничем, не осталось воровства, которого он не совершил, кроме разве что одного… — герцог сделал паузу и закончил: — Он не пытался украсть чужого имени, он так и умрет Индульфо Вором.

Гвискард в сопровождении сыновей вернулся в кресло, крикнув походя солдатам, чтобы закрыли окно: в помещении было и без того холодно.

— Я трачу время на разговоры с тобой только потому, что ты назвался сыном моего вассала рыцаря Рикъ-ярда, — проговорил герцог Роберт. — Ты, и верно, похож на него, к тому же с тобой его перстень… Все так, но… одного я не пойму: как случилось тебе уцелеть, захватить коней и оружие, даже перстень, а потом бежать? Что скажешь?

Уже второй раз встречался Губерт с герцогом, не спешившим исполнять волю покойного. Полторы недели назад, как только «сын» Рикхарда де Монтвилля известил господина о своем появлении в Салерно, в этом самом зале собрал Гвискард приближенных, в обществе которых и заслушал рассказ беглецов («Гвильямино» также присутствовал).

Если допустить, что группу всадников тайно послали в Белый Утес с проверкой, то они должны были бы уже вернуться. Но ни один сколь-либо внушительный отряд не возвращался в город до того момента, когда Губерта позвали сюда, это он знал точно. Большая дружина отбыла на Сицилию, часть ее запросто могла, отделившись, отправиться в любом другом направлении. Прозвище Гвискард герцог получил не случайно — никто никогда не знал, что у него на уме, даже приближенные, даже сыновья, даже жена, даже наложницы… Все, кроме одной — юной Гаиты, найти способ приблизиться к которой так старательно искала всю неделю Арлетт.

Пока это не получалось, удалось лишь выяснить, что часть советников склонялась к тому, чтобы оказать доверие «Роберту», одарить, снабдить войском, дабы он мог найти и жестоко покарать разбойников за смерть родителей. Другие — они, к счастью, оказывались в меньшинстве — говорили, что ввиду медлительности юноши (беглецы объясняли ее тем, что сбились с дороги) спешить уже некуда: разбойники не настолько глупы, чтобы, сидя в разграбленном замке, ожидать возмездия; их все равно придется долго выслеживать, прежде чем преступники сподобятся чести встретиться с Арнольдо.

— Великий герцог, — начал Губерт. — Я уже все рассказал. Одна служанка помогла мне, она спрятала меня, а когда злодеи перепились, открыла ворота, чем дала возможность убежать мне и Гвильямино, своему сыну, прижитому от господина, моего отца. Иные из разбойников встали и бросились на нас, но Гвильямино поразил одного из арбалета, а другого я зарубил мечом. Когда же начали подниматься и прочие, мы предпочли бежать, так как если бы мы погибли, то некому было бы отомстить.

Гвискард молча кивнул:

— Что скажешь, Боэмунд?

— Разумно. Говорят, и прежде люди часто старались до времени сохранить свою жизнь, с тем чтобы после отдать ее подороже, не зря же говорят: dolls ап virtus quis in hoste requirat[66]?

Герцог наклонил голову вправо, чтобы обратиться с тем же вопросом к младшему сыну. Последний, раздосадованный тем, что его спрашивают во вторую очередь, сердито процедил сквозь зубы:

— Подозрительно мне, слишком уж просто и чудесно, чтобы быть правдой… Этот человек просто корыстолюбивый лжец, я бы заменил им Индульфо, когда Арнольдо закончит работу.

Не успел Рутгер закончить, как брат его едва слышно проговорил:

— Aliena vitia in oculis habemus, a tergo nostra sunt[67].

Намек Рутгеру не понравился.

— Тебя, братец, следовало бы сделать монахом, — так же тихо ответил он.

— А кое-кого казначеем… — не остался в долгу Боэ-мунд.

— Ну хватит! — прервал перепалку сыновей герцог, опасаясь, что сейчас старший из них пройдется по части воинской доблести младшего, что приведет к скандалу, и тогда уж будет не до допроса.

А герцогу необходимо было решить, что делать со свалившимся на его голову наследником замка в Белом Утесе. Гвискард отправил не войско, а нескольких лазутчиков, вернувшихся прошедшей ночью с вестью, позволявшей герцогу исполнить волю барона, — судя по всему, молодой человек и в самом деле был сыном последнего. Юноша доказал, что умеет превосходно обращаться с любым полагавшимся рыцарю оружием, прекрасно владел конем, кроме того, нашлись такие, кто помнил Роберта по сицилийскому походу, в котором ему, тогда еще мальчику, случилось сопровождать отца. Можно было поверить ему, и все-таки… как верно заметил Рутгер: «Все слишком уж просто и чудесно, чтобы быть правдой…»

Однако Боэмунд уж точно не глупее брата, а думает иначе. Хотя, с другой стороны, если повелитель окажет милость… обманщику. Герцог понимал, что, какой бы лютой и мучительной казни ни подверг бы он самозванца, кривотолков не избежать; бароны и дружина станут шептаться: «Господин стал староват, где же его хитрость и мудрость, которые мы так превозносим?» Горожане будут посмеиваться, а властителя, над которым смеются, не боятся. Утрата страха подданных — потеря власти.

Жаль не вовремя скончался Иосцелин, тесть Рикхарда. Старик вернее всех мог бы опознать внука. Но отца покойной госпожи замка в Белом Утесе не воскресить, а ее брат, не ладивший с герцогом, давно уже сменил сюзерена, перебравшись под крыло к Рутгеру Сицилийскому. Впрочем, от сына Иосцелина толку в данной ситуации мало — он видел племянника только в нежном возрасте.

Следовало принять решение. Разбойники, как доносили, частью рассеялись, частью ушли на север. Хорошо бы послать дружину, но пришлось отправлять войско брату на Сицилию, а ведь и здесь не все просто; город едва завоеван, в стране не спокойно, жители покорны, только пока остры клинки норманнов, пока быстр бег и неудержим натиск их дестриеров, пока между баронами поддерживается хрупкое согласие, а оно только до тех пор возможно среди своевольных вассалов, из которых один не желает уступить другому, покуда боятся они господина, верят в его, мудрость, силу и справедливость.

— Скажи-ка нам… Роберт, твой отец, он ведь карал непокорных, наказывал ослушников? — спросил Гвискард, а когда Губерт кивнул, попросил: — Расскажи нам, как он казнил их.

Губерт охотно пустился в повествование, во время которого время от времени, забыв о субординации, и герцог и сыновья все чаще задавали вопросы рассказчику, нередко без стеснения перебивая друг друга. Обстановка разрядилась, а над историей казни Мели-тены Боэмунд и Рутгер хохотали от души.

— Надо бы перенять опыт мессира Рикъярда, пусть земля ему… — наскоро перекрестившись, предложил Рутгер. — Отец, у тебя же тюрьма полна, может, устроим завтра потеху?