Полилась на чужую щедрую землю кровь северян. Многие получили раны, некоторые погибли. Напрасно вожди и старейшие из воинов пытались разумным словом утишить буйство и остановить сечу: будто долго копившийся в нарыве гной вырвался наружу. Люди, казалось, обезумели, припоминая один другому старые обиды, находя вполне оправданными самые вздорные поводы для сведения счетов.

Неизвестно, как долго продлилось бы умоисступление викингов, только враги, побежденные и забытые, не дремали. Они собрали войско и, не слишком, впрочем, надеясь застать обидчиков на месте, разделили силы, послав флот, чтобы перехватить норманнов, если они снимутся с якоря, а также направив посуху дружину копейщиков и конных лучников к лагерю врагов.

Как же возликовали мавры, видя, что враги их в ярости предаются самоуничтожению. Подивившись на благостную их сердцам картину, хозяева принялись помогать непрошеным гостям истреблять друг друга.

И вновь запела сталь. Берег был крут, и темнокожие копейщики устремились на норманнов, как лавина с гор, тесня едва опомнившихся морских бродяг к океану. Как ни сильна оказалась атака мавров, но мощный вал ее откатился обратно, и не миновать бы им нового погрома, но в дело вступили конники, осыпая находников дождем стрел.

Прикрываясь круглыми липовыми щитами, викинги поспешно отступили к драккарам, оставляя на берегу убитых и волоча за собой раненых (и тех и других между тем становилось все больше). Норманны погрузились на корабли и отплыли от берега так, чтобы стрелки не могли уязвить их.

Тем временем солнце перевалило далеко за полдень и вскоре огромным красным шаром повисло над бескрайней морской гладью, чтобы исчезнуть за краем земли. Пала ночь; в темноте, не зажигая факелов, вышли викинги на берег, чтобы собрать тела погибших товарищей, дабы не оставить их воронам. Однако нашли не многих, очевидно, мавры унесли некоторых из них, рассчитывая, что пришельцы не уйдут, не похоронив друзей по своему обычаю[11].

Стало ясно, что темнокожие что-то замышляют и, верно, ждут подкрепления. Битва кончилась, но не иссякло нелюбие между норманнами. Часть из них под командованием Эйрика устремилась внутрь территории, где в трех-четырех милях от берега мавры устроили лагерь. Белоголовые не ожидали нападения, не ведая, что вполне в правилах викингов сражаться ночью без единого факела, довольствуясь светом звезд и луны. Но враги, побежавшие было в страхе, особенно конные, отъехав подальше, опомнились; не мало сил и новых жертв понадобилось норманнам, чтобы, забрав тела убитых товарищей, отступить к берегу.

Однако и тут не кончились их беды. Едва лишь забрезжил рассвет, как в море забелели в бесчисленном множестве паруса чужих кораблей.

— Скорей им навстречу'! — прокричал Бьёрну Эйрик. — Не медли, сдержи их, пока мы погрузим друзей, чтобы после придать их огню и отправить их души в Валгаллу. Мы споро управимся с этим и быстро придем вам на помощь.

— Приказывать волен конунг, — прошептал тихо Торгрим Горбатый, старик, ведавший тропы духов. — Он же сын Одина, за честь его слушать прославленным ярлам…

Бьёрн побелел.

— Мне слушать его?! — заскрипел он зубами.

Ну что ж, раз так, то он поспешит. Да только туда, куда решит сам. Он выйдет из боя, а после… После уж забота Торгрима убеждать воинов, что так возжелал сам Один. Ярл кожей почувствовал — колдун поможет ему, потому что не любит Эйрика за чрезмерную похвальбу, а пуще того, как подумалось Бьёрну, за высказывание предводителя по поводу сплетенных бород соседей.

Поступив таким образом, недальновидный Эйрик оскорбил не только ярла и многих из его воинов, последовавших примеру вождя, но и косвенно ударил по престижу Торгрима, — ведь он во всеуслышание заявил, что такое угодно богам. Еще тогда, когда (никто и не помнил уже, с чего все пошло) только объявился среди племени Бьёрна этот обычай, Торгрим поспорил с Торольфом, колдуном Эйрика, который лишь посмеялся над глупой блажью, сказав, что сроду не слышал, чтобы Одина интересовала борода или волосы воина, ибо всем известно, что не прической сильны викинги, а доблестью ратной.

Торгрим продолжал с пеной у рта доказывать, что разметанные волосы и незаплетенная борода вызывают волнение на море. До вчерашнего дня это было всего лишь спором двух колдунов, к мнению которых, конечно, прислушиваются и даже советуются с ними, прежде чем решиться на какое-нибудь важное предприятие; однако не их руки налегают на весла, ставят паруса и рубят врагов, не в их головах вызревают коварные планы… впрочем, и в их, как оказалось, тоже.

Рулевой, округлив глаза, уставился на ярла, когда тот приказал на полпути к быстро приближавшемуся врагу повернуть драккар вправо и держать курс вдоль берега. Там на мелководье, среди рифов и подводных камней, более тяжелым, глубже осаженным судам мавров будет труднее соперничать с северными оленями моря.

Ярл повторил команду, но рулевой мешкал. Многие гребцы подняли головы, казалось, сейчас они перестанут грести и, вскочив с лавок, набросятся на предводителя, скрутят по рукам и ногам и отправят беседовать с рыбами.

Единственное, чего по-настоящему страшит викинга, — позорная смерть: Бьёрн метнул опасливый взгляд на старика, но тог и не думал беспокоиться. Наоборот, вытянув руку, казавшуюся из-за уродства колдуна очень длинной, Торгрим указал скрюченным от ревматизма пальцем в сторону берега, над которым всего несколько секунд назад засияло только что вставшее солнце. Теперь же светило исчезло, скрытое черным, словно смола (так, во всяком случае, показалось Бьёрну), облаком. Оно было невелико, но веяло от него чем-то зловещим. Да и верно, вокруг сделалось темно, почти как в предрассветных сумерках.

Гребцы не бросили весел, и драккары Плетенобородого (числом три, четвертый, с экипажем из южной окраины владений Бьёрна, не успел за товарищами) продолжали мчаться навстречу врагу.

— Знак Одина! Великий Один посылает нам знамение! — затрясшись все телом, истошным голосом завопил горбун. — Боги гневаются на Эйрика за то, что обманывал викингов, говоря им, будто он сын его. Это знак! Знак великого Одина!

Сидевшие на веслах воины еще больше растерялись, но продолжали грести.

— Что стоишь, крабий корм? Поверни руль! — закричал колдун, сверля лицо рулевого безумными глазами. — Один велит тебе! — Воин повиновался, а колдун закричал неожиданно громко и зычно, так что его слышали и на двух других ладьях: — Я слышу голос Одина, он велит нам немедленно возвратиться в страну фьордов!

Торгрим поднял широко раскинутые руки и, взметая ладони к небу, громогласно воззвал к верховному богу королей моря, прося у конунга Асгора помощь, дабы исполнить его волю. Безумные глаза Торгрима вылезали из орбит, извергая молнии. Из перекошенного рта, клоками оседая на серебряной бороде, летела пена.

Не то суеверный страх, не то благоговейный восторг (не часто боги посылают людям столь явные знаки своей воли) охватил норманнов. Мороз пошел по коже храбрецов; случилось ли это оттого, что вокруг внезапно стало темно и холодно, или же по иной причине, никто не рискнул оспорить приказ Бьёрна. Два остальных корабля повторили маневр флагмана, гребцы истовее налегли на весла, крепче вцепляясь заскорузлыми пальцами в отполированное до блеска дерево. Драккары заскользили по водной глади, оставляя далеко позади суда мавров.

Те не слишком-то и рвались преследовать три одиноких ладьи, сосредоточив внимание на девяти других кораблях морских разбойников. Последние также не могли не заметить того, что происходило в небе.

Тех, кто струхнул поначалу (по большей части новички), воодушевили Эйрик и старый Торольф, сказав, что Один намеренно закрыл солнце, чтобы сынам сурового Севера было удобнее сражаться с врагами, привычными к блеску лучей дневного светила. И верно, подоспевшие лучники встретили достойный отпор со стороны викингов, которым еще минуту назад солнце било прямо в глаза, мешая стрелять.