Так оно все-таки состоится? А как же зверь, оставивший только хаос и разрушение у себя за спиной? Проснется ли он в доме, залитом зеленым светом?

Где братья мои и сестры, что жили со мной в лесу?

Их больше нет, Ящерица, их больше нет! Беги быстрее, здесь нельзя оставаться. Сейчас сюда придут! Проснись, черт, проснись!

Я не хочу!

Змея. Змея сияет тусклым золотом шкуры. К ней нельзя прикасаться, под страхом смерти… Веки очень медленно двигаются, как застывшее желе, как куриный жир в сковородке…

Грядет ночь и с ней легион снов…

Так не хочется просыпаться!..

— Да проснись же ты, мать твою! Валька, сукин сын! Брошу тебя к чертовой матери!

— There’s been a slaughter here![31]

— Чавось-чавось? Вы уж, пожалуйста, по-нашенскому говорите, мы по-иностранному не размувляем.

Майор с удивлением уставился в ехидно-услужливую физиономию Романа. Тот, несмотря на некоторую строгость, которую пытался напустить на себя, ни в коем случае не сердился, его скорее забавляла ситуация — здоровый мужик взял и заснул на репетиции, как старый дед.

Прогон шоу закончился, но артисты расходиться не спешили. Одни, несомненно, играли в сценических костюмах, а другие… тут было не совсем ясно, что же на них надето — собственная ли домашняя одежда или же они облачились так согласно замыслу режиссера и художника.

Что же касается одеяний дамского контингента, тут фантазии творца и вовсе не пришлось отправляться в дальнее странствие — совершенно обнаженные (если не считать крошечных трусиков) тела большинства девушек были лишь слегка прикрыты чем-то очень воздушным. Теперь некоторые из исполнительниц, стремясь скорее согреться, набросили на плечи позаимствованные у мужчин пиджаки и куртки. Словом, ничего нового, чего не скажешь о декорациях, поражавших не столько художественным, сколько техническим решением.

На сцене находились обычные на первый взгляд театральные станки, покрытые черным бархатом. В качестве половиков служили коврики и дорожки (по-ви-димому, так же как и бархат, синтетические). Во время представления эти ординарные, казалось бы, декорации трансформировались, образуя собой то лестницу, то горы, то замок, то корабль…

«Не все же время я спал? — спросил себя майор. — Тогда почему я ничего, кроме этой техники, не помню?»

И в самом деле странно, что-то же должно было остаться в памяти? Хоть какие-нибудь монологи героев, может быть, танцы, трюки. У майора создавалось впечатление, что он спал… находясь одновременно в реальности, так как то, что он видел, физически невозможно было показать в театре. Даже в кино и то, наверное, трудно. Богданов нахмурился, увидев голо-графический экран в глубине сценической коробки, прямо на черном заднике.

«Очевидно, именно благодаря этой штуковине они и добиваются такого эффекта, — подумал Валентин. — Однако при чем тут ящерица? Ромка говорил, что спектакль про ящериц?.. Хотя когда это он мне говорил?.. Чушь какая-то… Никакие ящерицы и змеи тут ни при чем.

— Мог бы и разбудить меня… — недовольно пробурчал Богданов. — Я давно заснул?

— Не знаю, — Роман пожал плечами.

— Как это?

— Как началось, Шаркунов позвонил, велел срочно приехать, вопрос один решить надо было…

— А ты давно вернулся? — спросил майор в надежде хоть что-нибудь прояснить для себя.

— С полчаса уже, — скосив глаза на циферблат «Сейко», бросил Козлов и продолжал: — Зашел, вижу, ты сидишь… вроде смотришь. Потом все вышли, а тебя все нет и нет…

— А про что спектакль-то? — с некоторой неловкостью поинтересовался Богданов (облажался так облажался, чего уж там…).

— Эк, братишка! — заулыбался Ромка и с недоверием спросил: — Всю кину продрых? — Приняв неопределенный майорский кивок за подтверждение, он причмокнул губами: — Жаль, а я-то у тебя как раз о том же спросить хотел. Сегодня первый прогон.

Такого Богданов не ожидал и вовсе.

— Так ты что же, сам и не смотрел, получается?

— В начале, немножко, — поморщился Роман и уточнил: — Не сегодня, раньше, когда только начали. Не люблю я подобных… философско-иллюзионных феерий… Хрен ли тут смотреть?

«Если ты так же смотрел, как я…» — подумал Богданов.

— Ага, вон пришли.

Процент уставился на сцену, майор посмотрел туда же.

И без «пришли» Козлова стало ясно, что явились те, кого ждали актеры. Важные типы оказались довольно не примечательными на вид субъектами. Один из них в течение семи-восьми минут сделал несколько замечаний артистам, особенно тому из них, кто был облачен в костюм средневекового придворного.

Пока шло обсуждение, Валентин успел узнать, что говоривший — консультант.

— Ты ж говорил, он с бородой и в маске? — выпучил глаза Богданов, опасаясь, что Процент скажет ему: «Ты что, братишка, ку-ку?»

Роман кивнул:

— Извини, я-то думал, ты забыл про это, тот и верно, консультант, не помню, как его… черт, а Сагнималенис… Да не латыш, кликуха, то есть псевдоним у него такой, а этот зам его, тоже, блин, Агоферис или Инфигеркус. Вообще-то он и есть режиссер, только слова этого не любит. Я их маестрами зову, так способнее.

Но Богданова, столько лет отдавшего службе в самой серьезной организации страны, никакими Сагнималенисами и Инфигериусами, а уж тем паче маестрами запугать было нельзя.

— Человеческие имена у них есть?.. Нет? А как же они деньги получают?

— Деньги? — усмехнулся он. — Ну ты даешь! Ты еще у него декларацию о доходах спроси… Нет, не на общественных началах. Наликом, наликом, старичок, отстегиваю из того же бумажника, что и всем прочим, а оформляем? Оформляем потом, долго, что ли, офор-мить-то?

Богданову пришлось пока удовлетвориться таким ответом. Вопрос: «А откуда же он взялся, этот твой Агасферис-Сингуларис?» был пока отложен и задан другой:

— А второй кто?

— Англичанин, Шарп, я же говорил тебе.

— Ты говорил — американец… Как это — адна хэр?

— Так. Он американец, бизнес имеет в Англии, живет в Норвегии, а ошивается у нас. Тоже вроде того, фокусник-любитель.

Слово «Норвегия» насторожило Валентина. Он попытался зачем-то выяснить у товарища, в какой именно части этой страны проживает вышеупомянутый господин, но услышал нежное: «Пошел ты на…»

Когда обсуждение кончилось, Козлов, как показалось майору, испытал заметное облегчение. Процент, наверное, уже перестал радоваться тому, что привел сюда Богданова.

Консультант или, вернее, его помощник оказался человеком внешности весьма ординарной. Невысокий ростом, белокожий, черноволосый, гладко выбритый, словом… обычный человек, разве что глаза… голубые глаза у брюнета?

«Ну, а кожа-молоко тебя не удивляет? — заспорил сам с собой Богданов. — При черных, как у кавказца, волосах? Они все смуглые. Хотя и не кавказец он, глаза с раскосинкой…»

Второй — англо-американский норвежец Уилфред Шарп оказался… типичным иностранцем: то есть, как определил его для себя Богданов, «улыбчивым и этаким жизнерадостным сукиным сыном»;. Шарпу было, пожалуй, за шестьдесят, невысокий, хотя довольно широкоплечий, простенько одетый, тускловато-бледный или бледновато-тусклый, согласно приговору, вынесенному ему бывшим контрразведчиком. Однако у Шарпа также присутствовала особая примета, правый глаз когда-то был, очевидно, серьезно поврежден, отчего казалось, будто старичок подмигнул кому-то да так и остался с хитрым прищуром.

Все были представлены друг другу (Богданов, как ученый), что вызвало бурный восторг со стороны Шарпа, который быстро залопотал по-английски. То ли оттого, что у господина иностранца во рту была каша, то ли ввиду переоценки Богдановым собственного уровня владения языком международного общения, так или иначе, кроме существительных «сайнтист» и «Раша», а также сопутствовавших им определений «янг» и «талентфул», он ничего разобрать не смог. Однако, выслушав переводчицу Зину, Богданов несколько удивился, оказалось, что главный смысл речи гостя он все-таки ухватил: господина Шарпа весьма обрадовал тот факт, что в России не перевелись еще ученые, особенно молодые и талантливые. Последнее людовед Уилфред, надо полагать, прочел по глазам Богданова. На дежурный вопрос: «Над чем сейчас трудитесь?» ответил за майора шустряк Козлов.