На сей раз Рикхард не стал смеяться над Сопляком (который, кстати, был краснощеким детиной, несмотря на юные годы, вымахавшим больше погибшего братца и почти сравнявшимся ростом с бароном), а просто спросил:

— Уверен?

Юноша кивнул.

— Проверьте упряжь и оружие, — распорядился барон и, когда его приказ был выполнен, скомандовал: — Приготовиться.

Хозяин башни в Белом Утесе надел на голову кольчужный капюшон, заправив под железную сетку непослушную русую прядь, упорно не желавшую подчиняться и спадавшуюся на лоб. Он дождался, пока Сопляк застегнет пряжки конического шлема, и скомандовал:

— В седло!

Зазвенело оружие, отряд де ла Тура построился. На пятерых у них оказалось два подобия рыцарских копий (все, что успели наскоро смастерить из срубленных прямо на месте стволов Гумберт Старый и Иоанн Подпруга).

— Постарайтесь не отстать от меня, когда Греко-бойца перейдет на галоп, — произнес барон. — Ударим на конных, тех, что впереди, дорога узкая, они не устоят и, поворотив, передавят пеших. Нам останется только сбросить их в море!.. — Барон перевел дух и, зловеще улыбнувшись, добавил: — Помните, что казна нашего друга папы не должна пострадать… Так хочет Бог! Вперед!

Слишком поздно приморившиеся от долгого перехода ломбардцы заметили скакавших на них всадников, строй которых напоминал странную двухклювую птицу, с восседавшим на могучем дестриере рыцарем вместо головы.

Слишком поздно сообразили они, что рокот копыт тяжелых коней, взрывавших каменистую почву, — вовсе не шум прибоя, не добрый голос ангела слышат они, а зычное «An avant! Montevilie! Blanxfalaese!»[26] звенит в наполняющемся предчувствием беды, боли и страданий воздухе.

Импровизированное копье барона сломалось о шлем первой жертвы. Удар оказался столь силен, что шейные позвонки ломбардца не выдержали, воин замертво рухнул с коня. Но едва тело его успело коснуться каменистой почвы, как могучая грудь Грекобойцы опрокинула на землю мерина второго всадника; конь придавил стражника, несчастный упал неудачно — видимо, сломал ногу. Человек издал истошный вопль, который тут же оборвался, когда конское копыто размозжило ему голову.

Рикхард взмахнул мечом, обрушивая его на следующего врага, который успел защититься лишь только мольбой о пощаде, блеснувшей в черных глазах. Напрасно — хозяин башни в Белом Утесе не знал такого слова.

Как и предполагал барон, застигнутая врасплох стража обратилась в бегство, сминая и губя пеших. Те из конников, кому не пришлось выдерживать натиска отряда барона, испугались, но панике пока не поддались: одни из них попытались прийти на выручку товарищам в авангарде, трое или четверо решили искать спасения в бегстве, однако усиливаемые горным эхом звуки труб норманнов и дружное «An avant! Monteville! Blanxfalaese!», доносившееся с северной стороны, убеждало в том, что шансы у них невелики.

Смерть гуляла повсюду; те из еретиков, кто имел годное для схватки оружие, не могли применить его, стиснутые со всех сторон рыдающими женщинами, коленопреклоненными в молитвах стариками да детьми. Дружинники Рикхарда, забросив за спину щиты, орудовали мечами и секирами, рубя и кроша всех подряд.

Скаля розовые от крови зубы, тараща безумные глаза, проламывая передними копытами грудные клетки и черепа, давя жалких человечков, дестриер барона, казалось, не чуял ран в груди, оставленных посохом седобородого старика, который, заслоняя собой двух детей лет семи-восьми, никак не желал сдаваться.

Трупы мешали Грекобойце добраться до старца, имевшего, видно, за плечами немалый опыт сражений. Вовремя сообразив, что происходит, он привязал к посоху острый длинный нож, превратив палку в подобие копья, которым очень успешно сдерживал озверевшего дестриера. Будь старик помоложе, а внуки (или, может быть, правнуки) постарше, он, возможно, попытался бы по примеру иных товарищей по несчастью подняться на крутую гору, хватаясь за хилые стволики растений, вгрызавшихся в ее склон длинными цепкими корнями.

Но он был стар и знал, что жить ему оставалось недолго, однако, вопреки здравому смыслу, надеялся на чудо. Рядом с ним оказался подросток с небольшим луком, годным для охоты на мелких зверей. Он осыпал барона градом стрел, не причинившим защищенному кольчугой всаднику (не зря потратил приданое занудливой жены) никакого вреда. Одна из стрел застряла в груди Грекобойцы, но тот этого не почувствовал, увлеченный лишь одной мыслью: достать старика копытами.

Поняв, что стрелы не смогут ни убить, ни даже ранить рыцаря, парень решил попытаться уязвить коня, целясь тому в пах. Если бы это удалось, у несчастных появилась бы хотя бы маленькая надежда на спасение…

Однако норманны вовремя заметили затруднение, в котором пребывал господин, и ближние из них поспешили на помощь. У всадников не было ни луков, ни самострелов, однако они, как их предки, потомственные морские разбойники, не разучились бросать любимое оружие викингов — секиру. Забывший g6 угрозе превращения в новую попону для Грекобойцы, Иоанн Подпруга (старый воин, в мирное время выполнявший обязанности главного баронского грума), не примериваясь, метнул тяжелый топор на длинной ручке. Лучник схватился за грудь и рухнул замертво.

— Ату! — крикнул пятый участник рейда де ла Тура, которому господин велел строго-настрого не соваться в гущу сечи, а следить за тылом, снял колпачок с головы проштрафившегося сокола и пустил его на старика. Пернатый хищник нашел другую жертву, вцепляясь в лицо обнаженного по пояс юноши, пришедшего на помощь старику.

Парень выронил меч, извиваясь всем телом в тщетных попытках оторвать от себя страшную птицу. Не в силах выносить ужасную боль, приносимую когтями и клювом хищника, несчастный заметался и, сильно толкнув, заставил старца потерять равновесие. Тот сделал лишний шажок вперед и рухнул, сраженный угодившим ему в лоб копытом Грекобойцы. Последний, не видя впереди препятствия, отпихнул грудью метавшегося человека с хлопавшим крыльями соколом вместо головы и поспешил дальше, стремясь урвать очередной кусок от пирога славной кровавой потехи.

Все-таки чертов старик здорово задержал барона, который, растоптав конем внучат сумасброда храбреца, достиг заветной повозки с мнившимися ему сказочными сокровищами (он уже и сам верил, что еретики украли их у папы Николая) почти одновременно с Гвибертом, забрызганным кровью вероотступников.

Рикхард в нетерпении взмахнул мечом, разрубая ткань тента, спеша скорей запустить пальцы в корчаги, полные золота и драгоценных каменьев, но, услышав громкий женский визг, отпрянул от неожиданности. Не выпуская рукояти меча, де ла Тур обеими руками разорвал грубую парусину и остолбенел. Вот она — награда воина-победителя в славной сече.

Барон, мгновенно забыв про папу и золото, сунул красный от крови клинок оруженосцу и, потянувшись, запустил пальцы в каштановые пряди. Одним движением вырвал он женщину из объятий служанки, перекидывая через седло обмякшее тело лишившейся чувств дамы.

— Двоим ломбардцам удалось ускакать, — проговорил с сожалением шут. (Вообще-то улизнули с места схватки четверо конных, однако путь их был недолог: вышедшие из донжона стражники пленили беглецов. Им еще повезло.) — Убитых у нас, похоже, нет, если не считать пастуха.

— Черт с ним, — махнул рукой барон. — Давай-ка посмотрим, что здесь, — проговорил барон, принимая от Сопляка насухо вытертый меч.

Сталь вгрызалась в узлы из шерстяных и холщовых плащей, не находя там ничего твердого. Бедняжка Адела только скулила, увертываясь от клинка Рикхарда. Он не собирался ни убивать, ни даже ранить женщину, просто хотел вспороть побольше узлов.

— Ничего нет! — Барон помрачнел.

— Возьмите, возьмите все, — взмолилась девушка, протягивая шкатулку с драгоценностями госпожи. — У нас есть немного серебра и золота, возьмите все, добрые разбойники, только пощадите мою госпожу и меня.