Даже в отношении Шиллинга Штюрмер простёр свою любезность до приглашения его на завтрак и целый час уговаривал его остаться, обещая в самом непродолжительном будущем большой заграничный пост. Но Шиллинг остался при своём отрицательном решении и был затем назначен в Сенат. На его место был назначен Борис Алексеевич Татищев, тогда первый секретарь посольства в Париже, правая рука Извольского. Это назначение сопровождалось, однако, весьма пикантной подробностью, а именно когда Татищеву в Париж была послана телеграмма из министерства о его новом назначении, то от Извольского была получена ответная телеграмма, что Татищев уже пять дней как выехал в Петроград «по семейным обстоятельствам». И действительно, одновременно с этой телеграммой Извольского приехал в министерство и сам Татищев. Как потом выяснилось, в то время как Штюрмер убеждал Шиллинга остаться на своём посту, в Париже уже получили через военную агентуру секретную телеграмму на имя Татищева, в которой Штюрмер извещал его о назначении на место Шиллинга и просил немедленно выехать в Петроград, не говоря Извольскому о назначении. Татищев так и поступил, полагая, что Штюрмер скрывает его назначение лишь от посольства в Париже, чтобы там не просили его остаться. Но когда по приезде в Петроград он узнал, что Штюрмер послал ему телеграмму до его официального назначения и без ведома министерства, то чистосердечно признался во всём Нератову.
Эта подробность произвела самое охлаждающее впечатление на всё ведомство, так как лицемерие Штюрмера стало совершенно очевидно. Теперь каждый служащий был начеку, и, конечно, это настроение немедленно же отразилось на течении дел. Всё приняло сразу формально-чиновничий характер, столь не соответствующий всей сути дипломатической службы.
Наконец Штюрмер установил приёмные часы для начальников отделов. Когда же Нератов разъяснил ему, что это невозможно ввиду того, что политические сношения часто не терпят отлагательства, Штюрмер, страшно удивлённый, спросил, как же работал Сазонов. И Нератову пришлось обучать Штюрмера азбуке дипломатического искусства, причём он обнаружил в своём начальстве такую наивность и такое незнание современных международных отношений, что Штюрмер в конце концов уполномочил Нератова вести министерство на прежних основаниях и решать по своему усмотрению, за исключением «всего, что касается войны». Под этим туманным выражением Штюрмер понимал наши сношения с союзниками, но так как во время войны такого размера, как мировая, все в конце концов так или иначе касалось войны, за исключением второстепенных консульских дел, а кроме того, по закону ряд дел требовал подписи министра, то к Штюрмеру, несмотря на все старания Нератова, хлынул поток бумаг, и нам пришлось столкнуться с самим главой ведомства.
Должен сказать, что Штюрмер совмещал обязанности председателя Совета министров с обязанностями министра иностранных дел. Внешне это выражалось в присутствии в нашем министерстве двух секретарей Штюрмера по Совету министров — Юрьева и Нахимова, о котором я уже упоминал. Эти секретари в виц-мундирах в нашем штатском ведомстве, где, кроме курьеров, никто не носил формы, составляли наглядное доказательство присутствия среди нас главы правительства. Помещались они по другую, внешнюю половину министерской квартиры. Кабинет министра был расположен таким образом, что соединялся и с внутренней половиной квартиры, сообщавшейся с нашим министерством, и с внешней, которая заканчивалась коридором и выходом на министерский подъезд, которым пользовались лишь министр и два его товарища, а также все те, кто попадал к министру помимо нашего ведомства. Это позволяло Штюрмеру иметь у своего кабинета две приёмные — нашу ведомственную, в которой дежурил ведомственный секретарь министра и собирались все мы, шедшие по делам к министру, и другую, в которой помещались Юрьев и Нахимов и посторонние посетители Штюрмера, как мы их называли, «с улицы».
Наконец, в смысле времени Штюрмер тоже желал отделить свои дипломатические функции от общеправительственных, установив приём для посетителей «с улицы» с 8 до 11 час. утра, а с 11 час. начинался у него приём по нашему ведомству. Теоретически правая рука не должна была знать, что делает левая, и премьер Штюрмер совершенно отделялся в принципе от Штюрмера — министра иностранных дел, но, располагая секретарями в двойном количестве, которые каждое утро сходились и обменивались своими впечатлениями и имели знакомства со служащими ведомства, как, например, Нахимов со мной, трудно было скрыть полностью тайны общеправительственные от ведомственных очей.
Помню, у меня очень скоро после водворения у нас Штюрмера было дело в министерстве рано утром. Часов в 9 утра я зашёл вниз в квартиру Штюрмера, чтобы поймать Нахимова и предупредить его о заседании Совета министров, где предстояло рассмотреть одно спешное ведомственное дело. Я прошёл на внешнюю половину квартиры в приёмную, где заседали Нахимов и Юрьев, окружённые весьма живописной группой в поддевках и с подозрительными «истинно русскими» физиономиями, вынырнувшими из какой-нибудь провинциальной чайной Михаила Архангела. Я отозвал Нахимова в сторону и, рассказав ему дело, из-за которого пришёл, спросил, что это за люди. Нахимов, смеясь, ответил, что это «депутаты с мест». Оказывается, Штюрмер очень любил подобные депутации, приезжавшие по наряду примерно раза два в неделю. После депутаций пахло смазанными сапогами. Запах этот не раз проникал и во внутренние покои штюрмеровской квартиры, так как в особо секретных случаях, а такие бывали частенько, Штюрмер принимал подобные депутации у себя в спальне.
У нас самым упорным образом говорили, что среди всякого рода депутатов и просителей бывал и сам Распутин. Нахимов, которому я задавал этот щекотливый вопрос, отвечал, что это неправда, но ввиду того, что всё, что касалось Распутина, в это время было государственной тайной, то тут можно было Нахимову и не верить. Во всяком случае, ранняя публика «с улицы» носила явно охранно-полицейский характер и ничего общего не имела с обычными приёмами главы всероссийского императорского правительства, то есть сановниками и вообще приличной публикой. Таковая обычно бывала у Штюрмера во вторую половину дня либо у нас в министерстве, либо в Мариинском дворце, где Штюрмер также принимал, исключительно уже по делам Совета министров.
Личный характер штюрмеровского управления нашим министерством сказался прежде всего в том, что по всем делам, требовавшим решения и ответственности, Штюрмер или вообще до бесконечности оттягивал это решение, или же давал уклончивый ответ. Ведомству он не доверял, доверенных он не имел, рассчитывал он, по-видимому, сделать из Татищева своего человека, но тот, прекрасный канцелярский работник и недурной редактор, был, однако, слишком связан со своими коллегами по ведомству и слишком мало верил в прочность штюрмеровского управления, чтобы связывать с ним свою судьбу. Полное незнание дипломатических сношений и неумение ориентироваться в международной обстановке, вечная боязнь совершить faux pas[31] — всё это делало из Штюрмера чрезвычайно медлительного и боязливого министра. Несомненно, имел он и свои цели, которые не решался никому открывать, зная союзническую ориентацию огромного большинства ведомства.
Но в чём был силён Штюрмер по сравнению с Сазоновым — так это в знании настроений двора и государя. Мне пришлось быть свидетелем стольких неудач Сазонова в Совете министров, даже в наилучшую пору его министерства, например в первый год войны, что нетрудно было видеть, что часто Сазонов самым грубым образом ошибался в том или ином приёме его излюбленных мыслей и чаяний. Сазонов не имел тех интимных отношений с некоторыми лицами при дворе и государе (а также и государыне), которые являлись таким прекрасным источником осведомления у Штюрмера. Я не помню за всё время штюрмеровского министерства, чтобы хоть раз в каком-нибудь вопросе Штюрмеру было в чём-то отказано. Он, между прочим, всегда брал с собой в Совет министров Нератова, который и представлял там из себя министра иностранных дел, а Штюрмер председательствовал. Нератов, получив по какому-нибудь вопросу положительное мнение Штюрмера, считал дело выигранным, так как не было случая малейшей оппозиции сверху.
