Кроме того, посвятив меня в это дело в самом доверительном порядке, он просил меня составить 1) справку о том, какие, по нашим законам, ограничения существуют для евреев, и 2) составить в форме aide-memoire обстоятельную записку с использованием всех материалов, имеющихся в МИД по еврейскому вопросу, а также дел Совета министров, хранящихся в нашей Юрисконсультской части, для перечисления всех мер русского правительства, в которых подчёркивались бы или специальное благоволение к евреям, или же принцип полного их равенства с другими народностями России. Все статистические данные, которые я мог бы по этому вопросу найти, надо было привести в этой записке, которая должна была быть написана по-французски, то есть получить общедипломатическое значение. Обращаться за материалами в другие ведомства Арцимович мне категорически запретил, дабы там даже и подозрения не возникало, что наше министерство этим вопросом интересуется.

Должен сказать, что мне и раньше приходилось довольно часто иметь дело с Арцимовичем по разным поводам, но со времени моего управления Юрисконсультской частью мне кроме этого приходилось еженедельно докладывать ему по делам так наз. Малого совета министров, то есть по тем делам Совета министров, которые не имели политического характера и слушались в Совете товарищей министров под председательством государственного контролера. Этот Малый совет министров решал те дела, которые когда-то находились в ведении Комитета министров, то есть утверждение уставов акционерных обществ, всевозможные концессии, пенсии для высших чинов, когда между ведомствами не возникало разногласий (в этом случае они вносились в Большой совет министров) и т.п. Эти дела не имели спешного и злободневного характера, и Нератов, крайне занятый текущей работой в министерстве, передал их Арцимовичу. Последний очень внимательно к ним относился, просил ему заранее доставлять дела и ведомости и любил беседовать со мной по этим делам, хотя они обычно нашего министерства не касались.

Свою просьбу о записке по еврейскому вопросу Арцимович оговорил тем, что справка о русских законах касательно евреев вещь спешная, между тем как в aide-memoire не столько важна спешность его составления, сколько полнота материала. На это я сразу же сказал, что сомневаюсь, чтобы в нашем ведомстве можно было найти сколько-нибудь значительный материал, и при этом убедительный для американцев. Арцимович ответил: «Тем лучше. Чем меньше сделано, тем больше мотивов делать», и тут же добавил, что только в случае провала всего дела в Совете министров эта записка будет послана, чтобы как-нибудь сгладить отрицательное впечатление в Америке, и что, конечно, весь бой по еврейскому вопросу будет вестись в Совете министров. Тогда я попросил Арцимовича разрешить мне пока только собирать материал для записки, так как, по-видимому, в нашем ведомстве ещё не знали, что писать. Я знал, что Арцимович любил всякого рода докладные записки. С другой стороны, мне было очевидно, что ни Арцимович, ни Сазонов ещё сами не знают, какой ответ они дадут американцам. На этом и решили.

Я действительно на другой же день передал справку о русских законах по еврейскому вопросу и вечером того же дня увидел её в руках у Сазонова, который мне сказал, чтобы завтра при докладе в Совете министров я дал ему ещё один экземпляр для Кривошеина, который тоже этим вопросом интересуется. После заседания в Совете министров Сазонов попросил у меня ещё два экземпляра этой справки — для Горемыкина и Барка. Тогда я спросил, не лучше ли размножить на ротаторе, но Сазонов возразил, сказав, что канцелярия Совета министров через два дня вместе с историческим очерком развития русского законодательства по еврейскому вопросу напечатает эту справку в приложении. Таким образом, еврейский вопрос вступил в полосу обсуждения в Совете министров. Вместе с этим Сазонов просил меня, как только я получу эту записку из канцелярии Совета министров, тщательно проверить её с точки зрения правильности освещения вопроса. «Я Горемыкину и его канцелярии не верю», — сказал Сазонов.

Действительно, не через два, а через четыре дня пришла из канцелярии Совета министров отпечатанная обычным образом записка по еврейскому вопросу, не помеченная в ведомости дел, — это был, так сказать, подготовительный материал, который мог послужить основанием для суждений Совета министров, но не обязывал к принятию каких-либо решений, подлежащих внесению в протокол. По своему содержанию эта довольно обширная и внешне гладко изложенная записка заключала сжатый исторический обзор русского законодательства по еврейскому вопросу, в виде приложения фигурировала моя справка о действующих законах, без всяких изменений или дополнений. Умелой, но бессовестной рукой были подобраны факты, показывавшие, как всякое ослабление законодательных ограничений вызывало подъём революционного брожения в России. Здесь не было, конечно, лубочных черносотенных стереотипных указаний на «жидомасонство» и т.п., но было нечто худшее — сознательное искажение всей фактической стороны дела, вплоть до явных передержек и хронологических ошибок.

По прочтении этой записки мне стало совершенно ясно, что Горемыкин ни в коем случае не на стороне Сазонова, а зная горемыкинскую манеру безошибочно угадывать то решение вопроса, которое в конечном счёте одержит верх, можно было утверждать, что только чудо могло дать Сазонову шансы на успех. Отметив главные погрешности против фактической стороны дела, я сейчас же с этой запиской и очередными делами Совета министров отправился к Сазонову. Мне пришлось подождать, так как у него сидели в это время Палеолог и Бьюкенен. Когда они ушли, я прошёл к Сазонову. Там же был Нератов, присутствовавший на этот раз при совещании Сазонова с послами, хотя он это обычно не делал, — его, очевидно, Сазонов вызвал специально. Когда я показал Сазонову записку, тот в большом возбуждении сказал: «Я узнаю об этой записке последний, Палеолог и Бьюкенен уже знают о ней раньше меня. Канцелярия Совета министров — дырявое сито, у нас не может быть тайн от иностранцев, пока Горемыкин у власти». Затем он быстро прочёл всю записку и, ни слова не говоря, передал Нератову. Тот читал её медленно и со свойственной ему внимательностью. Наконец они переглянулись, и Сазонов, обратясь к Нератову, спросил: «Что ты об этом памфлете думаешь?» Тот с улыбкой сказал: «Очередной горемыкинский подвох».

После этого Сазонов спросил меня, успел ли я проверить содержание записки. Я с карандашной заметкой в руках отметил главные передержки. Сазонов, как всегда, когда был взволнован, стал ходить по кабинету, всё время говоря: «Это шулерство! Это недобросовестно! Так мы никогда не выиграем войну». Нератов же сидел спокойно и по своей привычке читал записку второй раз, затем сделал сам собой напрашивавшийся вывод: «Всё погибло». Тут как-то сразу Сазонов успокоился и вызвал по телефону Кривошеина, прося его до заседания Совета министров заехать к нему. При этом он предложил Нератову остаться завтракать у него, а меня попросил самым спешным и кратким образом составить замечания на записку, отметив хотя бы то, о чём я ему говорил, и просил через курьера в запечатанном конверте на его, Сазонова, имя передать ему до двух часов дня, когда должен был приехать Кривошеин.

Когда я вышел от Сазонова, было около часа дня, времени, таким образом, оставалось мало. Я сел прямо за машинку и к двум часам приготовил контрзамечания на четырёх страницах малого формата. Хотя это, конечно, была очень краткая заметка, тем не менее всё главное было отмечено. Когда я спустился вниз, Кривошеина ещё не было, а Сазонов и Нератов были в кабинете. Сазонов очень удивился, что я успел так много написать, и весьма любезно просил извинения, что задержал меня в неурочное время (от часа до трёх часов дня у нас служебный перерыв для завтрака). В этот момент курьер доложил о приезде Кривошеина, и я не без удовольствия ушёл, так как эта спешная и ответственная работа требовала всё же большого напряжения нервов.

Должен сказать, что вернувшись после завтрака в министерство, я на этот раз отложил всю текущую работу и занялся снова еврейским вопросом. При той головоломной спешке, при которой решались в это время дела такой политической важности, не было бы ничего удивительного, если бы в мою справку вкрались ошибки, а между тем недостаточно мотивированное выступление Сазонова по еврейскому вопросу безусловно самым пагубным образом отразилось бы на его и без того безнадёжном предприятии. Вот почему я ещё раз проверил на основании всех имевшихся у меня материалов правильность написанного, и хотя у меня не было под рукой записки канцелярии Совета министров, я отлично помнил все её основные положения. Поскольку еврейский вопрос только случайным образом попал вдруг в круг моих дел, то, естественно, при дальнейшем развитии дела мне самому было необходимо в него углубиться. Кроме того, надо было резюмировать все материалы, собранные мною в МИД в связи с просьбой Арцимовича, хотя последний и не торопил меня, зная, что судьба вопроса будет решена в зависимости от удачи или неудачи сазоновской борьбы в Совете министров.