— В позапрошлый год ездил, — ответил Егор.

— Кремль-то, чай, видал? Во сто крат и величественнее и красивее этой Сантакристы будет. И торговле не им нас учить. Для нас слово купецкое, честь — превыше всего. У фрягов же един обычай — сумей дружка ободрать как липку. И нож, и обман в торговле ихней первые помощники. Скажи, почему мы здесь сыздавна держимся и не задавили нас фряги? Ведь на их стороне власть. Потому что торгуем честно, покупатель с нами дела ведет безбоязненно, и в этом наша сила.

— Резок ты, Никита. Меня обругал всякими непотребными словами, а зря. Рассуди: до генуэзцев скупали рабов у татар венецьянцы, не будь здесь фрягов, придут турки, або ище хто. Так земля эта устроена.

— Врешь, не так! — воскликнул Никита. — Татары на сей земле пришельцы! Это море естеством содеянная граница земли русской. Недаром море давние арабские времязнавцы русским величают. Придет время, подожди. Без конца разбой татарский русские люди терпеть не будут. И татар и фрягов, только наживы ищущих, с земли этой вышвырнут.

— Сего нам не дождать. Зря говорить — только время меледить.

— В народе что в туче — в грозу все наружу выйдет. Попомни мое слово — скоро народ наш иго татарское стряхнет и скажет, чья это земля и как она устроена. Тогда тебе, Егорушка, штаны фряжские короткие придется снимать.

— Не смеялся бы ты надо мной, Никитушка. Приверженностью ко всему русскому только кичишься, а ежели посмотреть…

— Бороды я не соскоблил, Джорджием вместо Егорки не зовуся, веру чту. Меня не упрекнешь!

— За Ольгой, дочкой своей, смотрел бы лучше. У русских девка до замужества бела лица на свет зря не кажет, а твоя почище любой генуэзки будет. Канцоны с латинянами поет, верхом скачет не хуже амазонки, а намедни иду я мимо больших крепостных ворот, смотрю — дочка твоя на шпагах с консульским сынком чик да чик, чик да чик. Мысленно ли дело — девке разбойному ремеслу учиться. Дождешься вот, принесет в подоле, это уж совсем не по русскому обычаю выйдет.

Никита долго молчал, обдумывая ответ. Замечание соседа озадачило его крепко. То, что дочь его Ольга водится с латинянами, не велик грех. Но то, что Ольга научилась на коне скакать да на шпагах драться, — это уж действительно срам. Это надо пресечь.

— Спасибо, что прямо, а не за глаза сказал. Правда твоя, за дочерью глядеть не успеваю. Семка да Гришка хоть и ведут торговлю, все равно молоды и неопытны. Мечусь меж Кафой и Сурожем, да и в Москву почаще твоего хожу. Руки до Ольги не доходят. Ужо приложу как-нибудь.

Когда Егор ушел, Никита приоткрыл дверь зала и позвал:

— Кирилловна! Ольга дома?

— В горенке нарядами любуется. Слава богу, пригожее ее да наряднее и во всем городе нет.

— Зайди с ней ко мне. Поговорить хочу.

Ожидая дочь, Никита напустил на себя суровость. В душе и взаправду закипел гнев на своевольницу. «Вот распишу троехвосткой — будет знать».

Но как только Ольга вошла, в зале словно посветлело. Как чувствовала она, оделась во все русское, родное, милое. Аксамитовый[9] летник с яхонтовыми пуговицами облегал стройный стан Ольги плотно и красиво. Широкие кисейные рукава, собранные в мелкие складки, перехватывались повыше локтя алмазными запястьями. Длинные русые косы спускались за спину, на голове золоченый кокошник с жемчужными поклонами. Ноги обуты в сафьяновые сапоги с голубыми нашивками. «Верно сказала мать — пригожее Ольги нет в Суроже», — подумал Никита. Смягчилось сердце его, однако виду не подал, решил поговорить с дочерью строго.

Ольга с глубоким поклоном произнесла:

— Повелел быть, батюшка? Я тут.

— Смиренна, словно овца, — как мог суровее, сказал отец. — Чувствуешь, что недаром позвал, срамница!

— Опомнись, отец, што ты плетешь! — всплеснула руками Кирилловна. — Да какая она тебе срамница. Девкой в городе не нахвалятся.

— Помолчи, старая. Ничего не знаешь ты. Егорка Мечин глаза бесстыдством Ольгиным колет. На шпагах с Яшкой, консуловым сыном, дралась, на лошадях, словно басурман-татарин, скачет, греховодные песни фряжские поет?!

— Кому веришь, отец? Егорке Мечину. Сам он бесстыдник. Оболгал, поди, нашу Оленьку, — сказала Кирилловна.

— Не оболгал, — тихо, но твердо сказала Ольга. — Верно то — на шпагах драться умею, на коне скачу, а песни пою, какие и все поют.

— Да ты что? В своем ли уме? — повернулась к ней мать. — Да срам-то какой! Да я в твои-то года и говорить с парнями не смела!

— Я ведь, батюшка, не для худа все это делаю, — убежденно продолжала Ольга. — Время-то какое трудное идет. Люди кругом чужие. Я должна быть сильной, все уметь, все знать. Я твоей торговле помощницей хочу быть. Разве это плохо, батюшка?

— Без тебя, поди, не обойдется! — крикнула мать.

— Не обойдется. Мало нас, русских, здесь. Каждый человек на счету…

…Улыбнулся купец, вспомнив ответ дочери, и снова в душу пришло спокойствие.

И снова пишет Чурилов «Житие у Русского моря». Думает рассказать он, как жили здесь выходцы из русских земель, как трудно им было, как веру свою и обычаи они хранили, как честную торговлю вели. Впереди еще много работы, и сидит он до рассвета перед свечой мерцающей, думает, пишет, вспоминает…

Утром из Кафы приехал Семен — старший сын. Имел там Чурилов лабаз да две лавки, торговля по нынешним временам немалая. Да и в Москве у Чуриловых в Суроаском ряду свой лабаз. Приказчика держат они там.

Семен приехал не один. На полотно, привезенное из Москвы, еще в прошлом году нашелся покупатель. Понадобилось одному капитану на корабле паруса сменить. Капитан тот из фрягов, а консул кафинский строго-настрого запретил покупать полотно у кого бы то ни было, кроме как у своих. Капитану фряжское полотно ставить не хочется. Непрочное оно. больше года не выдерживает, а русскому — сносу нет. Получив в Кафе отказ, капитан посоветовал Семену схитрить: поехать в Сурож и такое разрешение получить от здешнего консула.

— Ну что ж, — сказал Никита, выслушав сына, — пойду к консулу. Хитрить не будем, а прямо попросим — пусть честно разрешит капитану купить наше полотно…

Якобо сидит на скале близ дома, кончиком шпаги поддевает мелкие камешки и сбрасывает их вниз, туда, где, тихо вздыхая, море плещет пену на прибрежный песок. Дремлет море, греет свою могучую спину под жгучими лучами.

Якобо скучно. Старая служанка Геба пошла в цитадель Санта-Кристо прибирать комнаты консула и что-то долго задержалась там. В эту пору обычно Якобо устраивался в тени дерева и слушал сказки Гебы, древние сказки о богах, о битвах Геракла, о любви великолепных богинь.

Мастерица рассказывать эта Геба. Уже шестнадцатый год идет Якобо, а он по-прежнему сказки Гебы предпочитает урокам арифметики, чтения и письма, которые преподает ему нотариус Гондольфо.

Сегодня, видно, не придется послушать Гебу — скоро полдень, а после полудня Якобо попадает во власть нотариуса. Кстати, вон он идет и, как всегда, навеселе. Якобо не помнит, когда он видел своего учителя трезвым. При этом надо сказать правду — он не видел также Гондольфо и пьяным.

— Ты что надулся, как молодой индюк? — спрашивает Гондольфо, подходя. — Не рад меня видеть, как я понимаю. А где Геба? Я тоже хотел бы послушать ее приятную болтовню…

— Видимо, отец задержал ее, — недовольно ответил Якобо. — Уж который день ее нет по утрам дома.

— Ну что тебе за нужда в этих бабьих россказнях. Ты — кабальеро, тебе пора волочиться за юбками, а ты… Ах, как не похож ты на своего отца. Разве таким он был в твои годы, когда мы жили в Генуе! Да, хорошее было время.

— Послушай, Гондольфо, — горячо заговорил Якобо. — Расскажи, пожалуйста, мне подробнее об отце. Мы никогда о нем не говорили. И со мной он бывает очень редко. Скажи — он не любит меня, мой отец, да?

— Нет, нет, мой мальчик. Если у твоего отца и есть что святое, так это только ты. Пойми, Якобо, у него никого, кроме тебя, нет. Но Христофоро ди Негро — консул Солдайи, кроме того, он же и казначей и комендант крепости. Ты не можешь представить, сколько у него дел. Время сейчас тревожное. Если бы ты не был лентяем и не спал бы до второго утреннего звона, то каждый день видел бы своего отца. Утром он подолгу стоит у твоей кровати.