Любит Никита слушать высокий и чистый Ольгин голос.

Никита слушает, закрыв глаза, и, как наяву, встают перед ним бурные волны Днепра, ладья, а на ней тяжело раненный молодец.

Пригорюнившись, слушает песню Кирилловна.

Во дворе тихонько вторят песне служанки. Они не знают русских слов, но хорошо чувствуют в напеве печаль, которая и в их сердцах будит тоску по родным местам.

Неспроста Ольга завела эту песню. Любимая она у отца, иногда и сам Никита тихим тенорком подпевает дочери. Сегодня он не поет. В прошлые, дальние годы унесла его песня. Ведь непременно был такой сурожский гость Чурила Пленкович, думал Никита. Кто он? Уж не его ли предок? Ведь неспроста прозвище чуриловское носит сурожский купец. Может, прадедом приходится ему сурожский гость, может, другой какой дальней родней.

Давно окончена песня, а Никита все еще во власти своих мыслей.

Ольга подошла к отцу, тронула за плечо:

— Тятенька. Может, спеть тебе итальянскую канцону?

Я недавно одну новую выучила.

Никита махнул рукой — не надо, а Кирилловна сплюнула и с упреком сказала:

— И как тебе, Оленька, не надоели эти канцоны.

— Не говори, Кирилловна. У фрягов есть хорошие песни, — заметил Никита.

— Так ведь надоели, батюшка. Все канцоны да канцоны. Днем Ольга да служанки, а вечерами под окнами Олиной светелки кавалеры эти самые канцоны распевают. Я вот гонять ужо буду.

— Гонять не след. Неприлично это, — сказал Никита. — Пусть поют, — и, улыбнувшись, спросил: — А много певцов-то, Кирилловна?

— Много, батюшка, да что от них толку. Иноверцы все. А Оленьке ведь жениха надобно, — и, вздохнув, добавила — А женихов-то мало. Пожалуй, и нет совсем. Дочке двадцатый год идет — мыслимо ли дело в девках сидеть.

— Ну, уж вы, мамонька, — покраснев, сказала Ольга, — выйду еще, успею.

— Я, голубонька, пятнадцати лет за Афанасьевича-то вышла. И канцоны он у меня под окном не распевал. Приехал в Сурожек за товарами — приглянулась я ему, да сразу и за свадебку…

— Подожди, Кирилловна, — прервал ее Никита, — вот поеду с товарами на Русь — кому-нибудь и наша Оля приглянется.

— Дай-то бог, — со вздохом сказала мать и перекрестилась трижды.

Высекая искры подковами, по каменистой улице мчался всадник. У подворья Никиты Чурилова он остановил коня и, спешившись, забежал во двор.

— Ты откуда? — спросил Никита, увидев Федьку.

— Поклон тебе привез, Никитушка! — Федька прислонился к балясине, чтобы не упасть (не легка была скорая дорога). — От Ивана Булаева поклон.

Никита спешно подошел к Федьке, взял его под руку, подвел и усадил на лавку.

— Где видел его? — ахнула Кирилловна.

— В караване невольничьем. Слезно просил передать тебе, чтоб выручил. Лучше, говорит, холопом у Никиты буду, чем за морем сгину.

И Федька рассказал купцу о своей встрече с Ивашкой. Никита задумался.

— Что молчать-то, — затормошила мужа Кирилловна. — Утром надо выезжать, не то продать человека могут. Денег не жалей, ведь родная кровь наша.

— Не в деньгах дело, — промолвил Никита. — Нездоров я, да и стар, чтобы верхом скакать сломя голову.

— Сынов пошли.

— Аль не знаешь — оба сейчас в Кафе.

Воцарилось молчание. И вдруг Ольга сказала:

— Позвольте мне, тятенька!

— Нишкни, глупая! — прикрикнула на нее Кирилловна. — Разве пристало девке в такую опасную дорогу пускаться!

— А ты поедешь? — спросил Никита Федьку.

— Да кто же без меня найти его сможет? — ответил тот. — Мне коня только надо сменить.

— Собирайся, доченька. — решительно сказал Никита. — Четверо слуг, Федор да ты… С утра поезжайте с богом.

Под громкие причитанья Кирилловны Ольга пошла собираться в дорогу.

Утром Козонок еще раз спросил Никиту:

— Не передумал, Никита Афанасьевич, может, я один справлюсь? Не дай бог случится што… Девка все-таки она…

— Нет, не передумал. Пусть съездит, на жизнь посмотрит. На то божья воля. Она не просто девка, она сурожского купца дочь.

Большой смысл вложил в эти слова Никита Чурилов. Гость-сурожанин жизнью самой сделан смелым, решительным, предприимчивым. Вся жизнь сурожца — риск: Идет ли он торговым караваном от синих русских озер, везет ли от моря обратным путем восточные товары — всегда рискует.

Сурожанин живет, как говорят, «меж трех концов копейных» — с одной стороны татары, с другой генуэзцы, а с третьей — Русь-матушка. Изворотливым надо быть сурожанину, оружием владеть искусно. Языки надо знать— уметь разить не только саблей, но и словом.

Посылая Ольгу в далекий путь, Никита сказал:

— Будь смелой, но не горячись. Едешь одна — на мои советы не надейся. Думай сама, советуйся с Федором да холопами. Ежели что не так выйдет, на Хаджиме[26] помогут, дай им знать.

— Я, батюшка, сделаю все как следует. — И Ольга легко вскочила на коня.

Теодоро ди Гуаско подъезжал к Арталану. Горная тропа кончалась, еще один спуск, и всадники выедут на дорогу, идущую из Солдайи.

Кони шли тихо, сбивая копытами пыль с придорожных трав. За Теодоро и Памфило следовали пешие слуги, вооруженные копьями и мечами. У некоторых на плечах лежали тяжелые арбалеты.

Теодоро молчал, углубившись в свои мысли. Странное творилось в душе молодого генуэзца. Год назад на весеннем гулянии над морем встретил он девушку. Она играла на виоле и пела песню итальянских крестьян «Вода бежит к оврагу». Теодоро сразу оценил ее смелость— редкая девушка решится петь для всех на гулянии. Косы, лежавшие венцом на голове, делали ее похожей на королеву. Она была в свободном красном шелковом сарафане; широкие рукава стянуты в запястье. Теодоро заметил, как из рукава вылетел розовый платок и упал на траву. Он быстро поднял его и с учтивым поклоном подал красавице, когда она кончила петь. Девушка улыбнулась, и эту улыбку по сей день не может забыть Теодоро. Потом он долго не видел девушку, а то, что узнал о ней, не принесло ему радости: она была другой веры.

Теодоро воспитывала мать — ревностная католичка, а после смерти матери у него был духовный отец Рафаэле, который превыше всего чтил законы святой веры. Узнав об увлечении Теодоро, он сказал: «Помни, если ты еще раз встретишься с этой девушкой, ты совершишь богопротивное и кощунственное дело. Святая церковь и господь бог не простят тебе этого».

С тех пор не знает покоя сердце Теодоро. После беседы с отцом Рафаэле он дал себе клятву не думать об Ольге, но стоит увидеть ее, как все забывается.

Вот и сейчас, в пути, Теодоро думает об Ольге, о своей любви к ней. К чему она приведет?

— О чем задумался, мой господин? — тихо спросил вдруг едущий рядом Памфило.

— Ты, Памфило, был когда-то монахом. Скажи мне, что бывает с человеком, если он совершит великий грех?

— Ровным счетом ничего, мой господин. Слава богу, у нас есть святые отцы, которые могут отпустить любой грех. Надо только иметь деньги. Ну, конечно, чем больше грех, тем больше надо уплатить.