— Ты прав, мой друг. Я с наслаждением промочу мое пересохшее горло.

Никита дал знак, и служанки вынесли к столу вино и фрукты.

После первых чарок разговор пошел веселее. Говорили о торговле, о порядках в консульстве, о приезде русского посла, о становлении и укреплении государства Московского. Но вот Чурилов встал, поклонился гостям.

— Теперь не изволите ли закусить чем бог послал.

Двери в горницу распахнулись, вошла Кирилловна.

Она тоже поклонилась гостям и встала в стороне. Появилась Ольга — она несла поднос с вишневой наливкой. Руки ее дрожали, и оттого слегка звенели кубки на подносе. Поставив сверкающие розовыми огоньками хрустальные графины на стол, Ольга низко поклонилась сперва Антонио, затем Теодоро и встала рядом с матерью. Служанки, вошедшие за Ольгой, расставили на столе дымящиеся миски с ухой, тарелки с жареной бараниной, пироги с морковью и луком и удалились.

— Моя жена Елизавета Кирилловна, а это моя дочь Ольга, — сказал Никита, голос его дрогнул. Антонио и Теодоро неотрывно глядели на Ольгу. Одетая в белоснежный шелковый сарафан, вышитый голубыми крестиками на плечах и по нижней оборке. Ольга казалась высокой и стройной. Узкий, шитый золотом поясок перехватывал сарафан в талии и спускался с правого бока почти до земли. Тугие русые косы, сложенные венцом на голове, сверкали, словно пересыпанные золотой пылью. Лицо, тронутое легкой грустью, казалось еще нежнее, чем прежде. Антонио, мысленно сравнив ее с первой снохой, женой Андреоло, решил про себя: «Та сухопарая простушка не годится этой королеве даже и в подметки. Этому сопляку Теодоро чертовски везет. Иметь такую жену…»

— О, синьор Никита, когда мой Теодоро говорил о красоте вашей дочери, я, признаться, не очень верил ему. Влюбленному всегда кажется, что лучше его любимой нет на свете. Но теперь я сам вижу — она будет украшением всей нашей семьи. Будешь ли ты любить моего мальчика?

— Я мало знаю синьора Теодоро, — тихо промолвила Ольга. — Тятенька говорит, что он очень хороший человек.

— Твой ответ, синьорина, говорит о том, что ты не только красива, но и умна. Я хотел бы знать, захочешь ли ты стать женой Теодоро ди Гуаско?

— На то воля моих родителей. Как они скажут, так и будет.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Антонио. — Теодоро, за такой умный ответ следует одарить синьорину.

Теодоро вышел во двор и быстро вернулся со свертком из сиреневого бархата. Развернул его, торопливо положил на вытянутые руки отца вышитое широкое полотенце. Затем разложил на нем рядышком два золотых, отличнейшей работы, браслета, украшенные разноцветными каменьями, и три нитки крупного жемчуга. Старый ди Гуаско с глубоким поклоном передал все это Ольге.

— Прежде чем заехать к вам, мы с Теодоро были у дьякона русской церкви. Он нам подробно рассказал про ваши обычаи, но пока я искал в городе полотенце, признаться, многое позабыл. Прошу извинить, если что не так, — и Антонио возвратился к столу.

Ольга передала полотенце и подарки матери и вышла. Тут же она вернулась и вынесла на широком бронзовом подносе сложенный треугольником кашемировый платок. Сделала шаг по направлению к Теодоро и вдруг остановилась. Взглянула на мать, на отца. Никита смотрел на дочь сурово, мать опустила глаза, губы ее дергались — вот-вот заплачет. Ольга подошла к жениху, подала ему поднос.

— Дело сделано! — громко произнес Антонио. — Теперь надо поговорить о свадьбе, о жизни молодых.

— Мать, уведи Ольгу к себе. Мы тут покалякаем одни, — сказал Никита и, когда Кирилловна и Ольга вышли, присел к столу снова.

— У нас все готово, время подходящее. Тянуть нельзя — дел впереди много, скоро в Кафе ярмарка начнется. Через седьмицу, я думаю, и сыграем свадебку.

— Седьмица — то есть неделя? — спросил Антонио. — Я согласен. Только жаль, к свадьбе отдельный дом в Скути для молодых не будет готов.

— Об этом я и хотел поговорить, синьоры. Может, вам это не подойдет — воля ваша, — начал Никита. — Семья большая у вас и по вере Оленьке моей вовсе чужая. Жить к вам я дочь не отпущу. Ведомо вам, что у меня в Кафе есть сын. Я мыслю со старухой переехать жить к нему, а сии хоромы и лавки мои сурожские отдать молодым. Пусть своей семьей живут отдельно, торговлишку пусть ведут — бог с ними. Дом мой богат — приданое для невесты немалое. Кроме того, деньгами за Оленькой даю четыре тысячи рублей серебром, что равно восьми сотням сонмов по-вашему. И еще одно — сие самое главное. Завтра же синьор Теодоро повинен принять нашу веру и венчаться в русской православной церкви, что на улице святого Стефана.

— Как ты смотришь на это, Теодоро?

— С синьориной Ольгой я согласен жить хоть на краю света. Православие я завтра приму.

— Да, мы уже договорились. Нелегкое это дело, но ради такой красавицы я согласен дать свою волю хоть на принятие веры магометовой.

— Прошу, синьор Антонио, нашу веру с магометовой не равнять, — сурово заметил Никита. — Вера сия самая правильная на земле.

— Прости меня. Я, может, плохо сказал. Что касается до меня, то по мне все веры хороши, если есть деньги. По мне так — пусть живут в твоем доме, пусть ведут торговлю. Помехой я не буду, наоборот, помогу развернуть дело шире. У Гуаско карманы далеко не пусты, поверь слову. Ну, что ж, сын мой, — будь счастлив. Я сделал для тебя все, что ты хотел.

Утром, слегка опохмелившись, гости поехали в монастырь, что у серного источника. При монастыре в отдельных хоромах жил митрополит Сугдейской кафедры Георгий— глава православной церкви. Старый митрополит с радостью согласился принять в лоно церкви еще одного верующего и с еще большей радостью принял первый дар на дело божье — сто золотых. Договорились завтра же провести обряд крещения.

— Ну, сынок, оставайся здесь, а мне пора домой, — сказал Антонио, положив руку на плечо Теодоро. — Будь осторожен со святыми отцами. Если что — дай знать.

— Ты бы остался, отец, — попросил Теодоро.

— Не могу, мой мальчик. Ты здесь, Андреоло тоже, Демо в Кафе. На хозяйстве никого нет. Да и к свадьбе готовиться надо. Я еду.

У западных ворот они расстались. Теодоро направился к брату.

Андреоло встретил его сухо, ворчливо сказал:

— Рассиживаться у меня не будешь. Надо ехать домой и следить за работами на виноградниках. Верчусь, как проклятый, а братцы разлюбезные баклуши бьют. Если бы не мой авторитет в Солдайской курии, то чиновники давно бы растащили наше богатство по частям.

— Не жалуйся. Скоро будет легче. Потерпи еще неделю мое присутствие.

— Куда же ты денешься?

— Женюсь, братец.

— Уж не на той ли руссиянке?

— Именно на той. Приглашаю тебя на свадьбу. За этим только и пришел.

— Ты что, серьезно?

— Еще неизвестно, кто будет богаче — ты или я.

— Так ты принял православную веру!

— А чем же она хуже католической?

— Во-он из моего дома, нечестивец! — заорал Андреоло, бросаясь к дверям. — Уходи немедля! Не оскверняй жилище доброго католика, изменник! Вон!

— Ну, не ори так громко, — спокойно проговорил Теодоро, — сегодня я еще католик. Завтра — другое дело. Завтра я уже окрещусь. Будь здоров. Не забудь о приглашении на свадьбу.

Оставшись один, Андреоло никак не мог прийти в себя. О любви брата к руссиянке он знал, но серьезного значения этому не придавал. Был уверен, что грозный отец быстро излечит брата от этой блажи. Но, видимо, старик задумал через Теодоро прибрать к рукам всю городскую торговлю, а его, Андреоло, оставить одного на землях… Какую же участь готовит он своему третьему сыну?..

Будь это в Лигурии, Теодоро немедленно сожгли бы на костре как вероотступника. Здесь же святые отцы-католики не так сильны. Они просто удушат братца втихомолку. Своим глупейшим шагом он погубит себя и навлечет позор и немилость католической церкви на всю семью.

И Андреоло принялся проклинать все и вся — непутевого брата, отца, руссиянку.