У Ивашки своя забота — Андрейка. Играть на гуслицах приятно, только человеку этого мало. Батя вывел сына к скале, подобрал ему клынч полегче, заставляет рубить кусты. Пусть рука привыкнет к сече, наливается силой и твердостью. Обещает дать выстрелить из мушкета!

…Чеоез три дня Ивашка сказал атаману:

— Не пора ли круг созвать? Скоро Семен Чурилов уедет. При нем бы поговорить с ватагой надо.

Сокол сказал «добре», и на следующий день после полудня объявлен был круг.

На поляне народу — яблоку негде упасть.

Поглядеть на ватажников — на людей стали похожи. Приоделись в новую одежонку. У многих на головах каски с перьями, как у кафинских стражников. Пояса у всех, и на каждом висит сабля или шпага. Ожили, отдохнули — шумят. Воинство!

Атаман вышел на середину тихо, неожиданно. За атаманом встали Иван и Семен Чурилов, рядом трое котловых: Кирилл с Днепра, Грицько-черкасин и Федька Козонок.

— Открываю круг, други мои! — громко сказал атаман. — Давно мы с вами совета не держали, а потолковать больно надо. — Василько помолчал немного и уже тише и спокойнее заговорил:

— Вспоминаю я, ватажники, как мы весной из цепей мечи ковали, как о волюшке-вольной думали. Было нас мало тогда, а оружия так и совсем не было. Зато злости в сердце было столько — на татар с голыми руками полезли бы, за свободу зубами горло рвать были готовы. Теперь ватага выросла. Мечи, сабли, шпаги — у каждого. У иных вон пистоль да мушкеты. Теперь мы — сила! И я хочу спросить вас, ватажники, отчего при этой-то силе речей у нас про свободу, про судьбу свою не слышно. Может, я один повинен за всех думать!

— Не с того начал, атаман! — крикнули из толпы.

— Про волю не меньше тебя думаем!

— Дальше слушайте. Впереди слово ваше. Был я на той неделе в Кафе, посмотрел, как люди живут. Хоть и говорят, что город тот торговый да вольный, одначе простому народу в нем дышать совсем не дают, а насилью и поборам конца нет. Только люди там не ждут, когда богатеи совсем их задушат, — собираются всех жирных поубивать, дворцы и хоромы ихние дымом пустить. И у нас, лесных людей, они допомоги просят.

— А ежели мы не пойдем? — крикнул кто-то.

— Без нас обойдутся! — вместо атамана ответил Ивашка. — Они своего добьются! Станут вольными людьми и без нас!

— Ты, Ивашка, не кричи, — спокойно возразил ему Кирилл. — Тут криком не поможешь. И атамана перебивать негоже. Говори, Василько, что и как.

— Люду разного в Кафе живет много. Есть рыбаки, есть наемные работники, много матросов, мастеровых и также людей торговых. Среди них нашего русского православного народу тоже немало. И всем им, русским ли, фрягам ли или иным языкам, от богатых и вельможных нет житья. Мы с Ивашкой среди тех людей побывали и порешили пойти вместе с ними.

— Нас бы спросить не мешало! — громко произнес Г рицько.

— Ты не понял меня, Грицько. Мы с Ивашкой только сами за себя ответ давали, а не за ватагу. А сейчас вам говорим: если согласны — пойдемте с нами, если нет — выбирайте другого атамана, а нас, ради бога, из ватаги отпустите. Вот и весь сказ.

Загудела ватага. Высокий седой мужик растолкал людей, вскочил на повозку и закричал:

— Братцы! Да что же это такое? Все лето на вольный Дон собирались, соль добывали, мясо хотели солить и вдруг! Може, я домой, в родные места пробиваться хочу, а фрягам помогать — с которой стати?

— Скажи, атаман, поможем мы кафинцам богатых побить, а нам какая корысть? — спросили из толпы.

— Фрягам корысть, а не нам! — кричали со всех сторон.

— На Дон хотим!

— Веди на Дон!

— На До-о-н!

Василько стоял молча и ждал, когда ватага успокоится. Иван горячился, махал кулаками, плевал под ноги, обзывал ватажников злыми словами.

— Угомонитесь вы! Послушайте, что скажу. Заладили: «На Дон, на Дон!» Никуда не уйдет от нас этот Дон. До него еще дойти надо! Вот тут кто-то спросил, какая нам корысть, если фрягов побьем. Да тогда ведь дома, корабли, хлеб — все простым людям будет. Захотим — в городе будем жить, а нет — садись на корабли да прямехонько до вольного Дона под своими парусами.

— Скажи, атаман, — выступил вперед Грицько, — скажи, отчего посол московский и купец твой оказались такими щедрыми? Я ще ни разу не бачив купца, который вот так, за здорово живешь, покупал бы ватажникам сабли да мушкеты. Чем расплачиваться придется?

— На это я отвечу! — Семен Чурилов, засунув большие пальцы рук за пояс, заговорил степенно, не торопясь. — Мы с батей на мечи и мушкеты денег не давали, а что касаемо одежонки и товаров — наша вина. Собрали мы по малости с каждого московского купца и вот вам прислали. Извини-прости, если подарок не мил, — Семен поклонился в сторону Грицька. — Мы думали так: если русские братья своим в беде не помогут, так кто же другой поможет? На сброю деньги боярин из Москвы дал и про допомогу люду бедному кафинскому он не ведал. Боярин при мне сказал: «Купите нашим русским людям хорошую сброю — пусть на Дон пробиваются. Здесь им не место». Вот и вся правда. А каким путем на Дон идти— прямым или через Кафу, это уж сами решайте.

Чуть не до полночи шумел круг на поляне. Ватажники выпытали у атамана, Ивашки и Семена Чурилова подробно обо всем, что творится в Кафе, Ивашка даже охрип, бранясь с маловерами. Но становилось их все меньше и меньше. Соколу люди верили. За свободу драться и другим ту свободу помочь обрести были готовы.

На другое утро после круга Семен Чурилов распрощался с ватагой, а для атамана начались хлопотные дни. Людей надо готовить к походу, учить владеть оружием. Ивашка по вечерам у костра рассказывал о вольном городе и, конечно, спорил. Да и как не спорить, если теперь каждый выдумывает жить в этом городе по-своему, зачастую не совсем ладно. Взять того же Митьку. Надумал собрать в вольном городе десяток ловкачей и ездить с ними по округе — для жителей коней воровать. Ивашка говорит, что воров в вольном городе быть не может, а Митька ему свое. Дескать, у своих красть нельзя, а в чужом городе почему же не украсть, ежели для пользы дела.

На восьмой день после круга Сокол позвал котловых и сказал:

— Я еду в Сурож по делу. Заместо себя оставляю Ивана. Слушайтесь его, как меня.

А часом позднее вместе с Ионашей и двумя ватажниками атаман выехал на дорогу в Сурож.

Ночь Теодоро ди Гуаско провел на берегу моря без сна. После пропажи Ольги он остро почувствовал свое одиночество. Отец запил и не вылезал из Тасили, Андреоло уехал в Скути по делам хозяйства. Демо застрял в Кафе. Дела с консулом как будто уладил, да не едет, видно, промыслами какими нечистыми занялся.

Тоска по Ольге сердце грызет. Где искать ее — ума не приложит Теодоро. Может, и не свидится с ней никогда. Плохо, очень плохо.

Теперь он не может вернуться к отцам-католикам, а в русскую церковь не тянет — все чужое там. Святые отцы смотрят на вероотступника со злобой, друзья отшатнулись от него. Дошло до того, что сегодня ночью никто из знакомых в Суроже не захотел дать ему приют.

Море мерно шумит волнами, будто вздыхая. Под всплески волн Теодоро забылся в тяжелом сне.

Проснулся оттого, что кто-то грубо тряс его за плечо. Открыл глаза — перед ним старый ди Гуаско.

— Хорошо! Нечего сказать! — сердито кричит Антонио. — Благородный ди Гуаско ночует у моря, будто бездомный пес! Ищу тебя со вчерашнего вечера. Облазил всю Солдайю. Пил?

Сын молчит; что он может сказать отцу? Сам кашу заварил, теперь только расхлебывать и остается.

— Пойдем в город. Есть новости. Скажу — одуреешь.

Они прошли сквозь густые заросли можжевельника, вышли на неровную, каменистую дорогу. Отец начал разговор:

— Болтаешься черт знает где, хозяйство бросил, дела стоят. Надумал жениться, да, видно, кишка тонка. У невесты был?

— Где теперь невеста? — грустно проговорил Теодоро.

— Где! Где! Уж несколько дней, как дома. Об этом знает весь город, только один жених, длинноухий ишак, спит на камнях у моря.