Прошла одна ночь, и снова недобрая весть — утек Василько Сокол. Весть эту принесли князю при Чапель-Чернецком. Пан Август вызвался догнать беглеца, и вскоре в степь была выслана погоня. Часом позднее вернулся с охоты Вячеслав. Князь накричал на сына и послал его вслед шляхтичу. Негоже княжичу отсиживаться дома, когда холопы бегут со двора каждую ночь.

Укутанный в просторную шубу, сидит князь с раннего утра около узкого окна в Глебовой башне. Прислонясь к косяку бойницы, неотрывно смотрит в степь.

Пошел четвертый день, пора бы вернуться погоне, а ее все нет и нет. Знает князь — нелегко словить в огромной степи беглеца однако четверо суток немалый срок.

В ожидании не раз приходили к князю мысли о Васильке. Люди думают, что он сын Данилы. Верно, было такое, засматривался молодой князь на красавицу жену дружинника, но до греха бог не допустил. Да и Ванька Сокол самый любимый был дружинник у Данилы. Не зря огнищанином[1] поставил его князь. Великой отваги был человек, чистая душа. Сколько раз в делах ратных спасал князя от неминучей гибели, а поди ж ты, приключилася беда, Донес тиун[2] княжеский, будто замыслил Ивашка убить князя из-за ревности к молодой жене. Озлобился тогда князь и повелел Ваньку пытать.

Вынес пытку молодой огнищанин, но после побоев стал хиреть, кашлять кровью. Одумался Данила, бросил в пытошную доносчика, а тот признался, что оболгал Сокола, сам к князю приблизиться хотел. Как сейчас помнит князь — пошел он к Ивашке прощения просить, да опоздал. Умер дружинник. И чтобы очистить совесть перед богом и людьми, взял Данила годовалого сынишку Сокола на княжий двор и берег его, ровно родного сына. До семнадцати лет держал около себя, учил грамоте и ратному делу.

Молодой Соколеныш вырос своенравным, неразговорчивым, диковатым. Однако служил князю дружинник честно, не по годам был мудр в делах ратных, и пришла пора — поставил Данила парня старшим дружинником.

Потом пошли слухи, будто осуждает он князя за дружбу с паном Чапель-Чернецким, чему трудно было поверить. Разве его, холопа, это дело? Но доносы оказались правдивыми, и Сокол сам говорил с князем дерзко и неуважительно. Данила решил проучить холопа, но не успел.

Ведь подумать только — честный парень, а коня выкрал и подался в Дикое поле к разбойникам. Так-то отплатил за княжескую науку и ласку! «Ну, погоди, — думал князь, — поймают, я ему покажу. В поруб бросать не буду, а шкуру, однако, спущу».

Не дождавшись княжича, Данила спустился вниз и пошел в кладовые. Из клетей утомленный вернулся в спаленку и только хотел соснуть часок-другой, в гриднице раздались громкие крики. Накинув шубицу, князь вышел на шум. В гриднице на широкой лавке сидел расстроенный пан Август.

— Мое седло! Он украл мое седло! — стонал шляхтич.

— Не поймали?

— Если бы не поймали! Словили вора, а он, скот, на обратном пути сызнова убег. Да еще мое кавказское седло украл. За него я десять хлопов не возьму, столь оно драгоценно. А кто во всем виноват? Пан Вячеслав.

— Врешь, пан Август, — слегка улыбнувшись, проговорил княжич. — Сам проспал, а меня винишь.

— Чапель-Чернецкие не врут! — гневно воскликнул шляхтич.

— Не ори. За дорогу крики твои надоели мне.

— Меня здесь оскорбляют! Моей ноги… — не договорив, Август выбежал за дверь.

— Что случилось, говори? — недовольно спросил князь.

Княжич начал:

— Настигли беглеца на второй день. Когда я увидел, что это Сокол, я велел его не связывать, доверяя ему. Ты знаешь его, отец, — получив доверие, он не нарушит его, и мы вернулись бы с ним. Но этот пустоголовый Август ночью связал его. Сокол порвал веревки и убежал вторично.

— Ты напрасно поверил холопу. Он вор. Он украл у меня лошадь.

— Это не совсем так, отец. В пути я узнал, что коня он купил у нашего конюшего. Тот сам привел лошадь Соколу.

— У-у, варнак! — сквозь зубы проговорил князь. — Я ему коней доверил, а он… А Сокол все равно вор. Он седло у пана Августа поворовал.

— И седло не его вина, — спокойно заметил княжич.

— Ты, может, скажешь, что и седло Август сам отдал ему.

— Нет, не Август.

— А кто же?

— Я.

— Ты!

— И веревки обрезал я, и коня любого взять позволил.

— Да как ты смел, молокосос! — прокричал взбешенный князь. — Почему ты это сделал?

Вячеслав отвернулся к окну и, не глядя на отца, резко ответил:

— Его родителя запороли на потеху облыжнику. Сына ты хотел погубить на радость этому спесивому шляхтичу. Доколе, врагов наших ради, хороших людей изводить будем? Василько товарищ мой, и я не хотел его смерти.

— Вот ты как заговорил. Меня попрекать вздумал. Отца учить. Я тебе оботру молоко на губах. Эй, люди!

Вбежали четверо слуг.

— Взять его! И в поруб. Ну, что зенки выпучили — берите!

Слуги с опаской подошли к Вячеславу и, взяв его под руки, повели.

Прошло пять дней. Данила мучится у себя в горнице. Гнев его остыл, однако выпустить сына не велит гордость княжеская. Была бы жена дома — дело проще. Пошла бы да волей княгини и выпустила. А она как назло уехала в Монастырь на моление.

Вот и ходит по горнице князь Данила, места себе не найдет.

Вдруг тишину дома нарушил топот ног. Распахнулась дверь, и князь увидел на пороге Василька. Спервоначалу струхнул князь, но за Соколом в горницу ворвались слуги и повисли на нем, словно псы. Увидев, что беглец не опасен, Данила, осмелев, спросил:

— Убить меня прибег, разбойник? Добро мое пограбить!?

— Не до того, князь, ныне. Землю и животы людей наших спасать надо. Орда на Соколец идет. Татары! Коня чуть не загнал — упредить хотел. Готовь, князь, оборону!

Данила встал, махнул слугам рукой, чтоб отпустили, и подошел к Соколу.

— Далеко ли татарву встретил, много ли их?

— Через сутки будут здесь. Много их. Тьма.

— Эй, холопы! Привести княжича. Дам ему под начало дружину. А тебе спасибо, что упредил. Садись на коня, беги по деревням, починкам да отрубам, сколачивай из мужиков рать, ополчение перед крепостью поставим. Вину твою тебе прощаю. Воеводой над мужиками ставлю. Будешь воевать за князя-батюшку?

— И тебе, князь, и нам — мужикам — за землю нашу драться придется, — твердо ответил Сокол.

Татарин на взмыленной лошаденке мечется из конца в конец каравана. Злость душит татарина. Он проклинает негодных пленников, не желающих уходить из родных мест. Кочевнику, не знающему любви к родной земле, упорство их непонятно.

Еще более не по душе татарину приказ сераскира[3]. Вся орда ускакала вперед и посотенно рыскает по сторонам. Жгут, забирают добро, гуляют, привозят много добычи, и лишь ему с его сотней приказано мучиться с пленниками.

— У-у, шакалы! — ругается про себя всадник. — Почти два тумена пленников оставили на сотню аскеров. Попробуй убереги их в дороге.

Медленно движется невольничий караван. На исходе вторая неделя пути, на исходе и Черный шлях. Скоро сольется он со шляхом Муравским, и тогда прощай, родной край!

Люди идут в три ряда, каждый ряд сочленен одной волосяной веревкой. Черная, блестящая, словно змея, тянется она от невольника к невольнику по всему, ряду. К ней привязаны люди. Потому и зовут их невольниками — воли у них всего на один шаг. Шаг влево, шаг вправо, и никуда больше. Ни остановиться, ни передохнуть. Знай шагай, тянись за черной бечевой рабства.